Вэнс Палмер - 40 австралийских новелл

Как часто бывает, вражда началась с пустяка. Однажды в начале лета, когда обсуждались планы осенней выставки, я заметил, что сестры разошлись в мнениях относительно большого бордюра, который шел вдоль южной изгороди. Изабел хотела оставить все по — старому — этот бордюр получил уже много призов: флоксы, петунии, астры и цинии с пучками многолетних трав на заднем плане. Тереза же хотела сделать бордюр из растений с пышной листвой: алтернантеры, ирисы, ромашки, бегонии, а между ними разбросать георгины и амаранты.

Когда кончилась весенняя выставка и надо было готовиться к новым работам в саду, я спросил Терезу, что она предполагает высадить на бордюр. Я спросил Терезу, потому что в тот день она первая попалась мне на глаза. Выйди гпервой Изабел, я спросил бы ее — я всегда старался относиться к сестрам с равным уважением.

Тереза ответила, что она даст мне указания насчет бордюра на следующей неделе, объяснив без тени раздражения, что они с сестрой еще ничего не решили.

В следующую среду первой я увидел Изабел и сразу же спросил, договорились ли они о южном бордюре. Изабел в раздумье посмотрела на бордюр:

— А хороша ли будет эта зелень, Джонстон?

Я заверил ее, что цветы с густой зеленью будут выглядеть не хуже других. Подумав еще, она сказала, что они с сестрой до сих пор расходятся в мнениях на этот счет.

Снова наступила среда. На этот раз сестры подошли ко мне вместе. Когда я задал вопрос о южном бордюре, они смущенно и вместе с тем вызывающе взглянули друг на друга, и я понял, что никогда еще они не были так далеки от согласия.

— Мне кажется… — начала Изабел.

Но тут со свойственной ей резкостью вмешалась Тереза:

— Мы вам потом скажем, Джонстон. Идем, Изабел! — Не сказав больше ни слова, обе повернулись и пошли к дому.

Час спустя вышла Изабел и велела мне приготовить бордюр для посадки. Я приготовил, но прошла неделя, и я снова был вынужден спросить, что же сажать. Тереза была одна. Она нахмурилась и бросила невольный воинственный взгляд на окна дома, словно хотела убедиться, не наблюдает ли за ней сестра.

— Мы, — сказала она, явно подчеркнув местоимение, — остановились на зеленом бордюре.

В тот день я не видел Изабел, но в следующую среду, когда я высаживал рассаду по бордюру, она подошла ко мне. Ее обычно безмятежное лицо было хмуро.

— А что вы сами думаете об этой траве, Джонстон? — поздоровавшись, спросила она.

— Во всяком случае, это что‑то новое, мисс Изабел, — вежливо ответил я.

— Новое! — она уничтожающе посмотрела на меня и ушла, ничего больше не сказав.

С этого дня южный бордюр стал личным владением Терезы. Изабел отстранилась от него, но установила такой же исключительный контроль над несколькими клумбами большого газона. В первый раз на моей памяти интересы в Ава лоне разошлись. До сих пор сестры дружно работали в своем саду. Теперь у каждой был собственный, четко ограниченный участок, и другая тщательно обходила его. Все остальное было по — прежнему, но для Терезы перестали существовать цветочные клумбы на большом газоне, а для Изабел не стало больше южного бордюра, протянувшегося вдоль дорожки, покрытой красным гравием. Я оказался в трудном положении: когда мы с сестрами обсуждали что‑нибудь, мы говорили так, словно в саду были пустые места. Терять хорошую работу мне не хотелось, и я научился держать язык за зубами и не упоминать южный бордюр в присутствии Изабел, а клумбы большого газона в присутствии Терезы.

Настала осень, и еще больше восхищенных зрителей толпилось за низкой изгородью сада близнецов. Тереза торжествовала: Авалон получил первый приз на выставке газеты «Геральд», а на выставке муниципального совета — второй приз. Судя по высказываниям газет о садах, получивших премии, Авалон никогда еще не был столь прекрасен. «Геральд» писала, что бордюр из крупнолистных растений— интересное нововведение, и предсказывала «массовое возрождение этих почти забытых растений». Другая газета писала, что сестры Хэйвн сделали значительный вклад в искусство создания бордюров, и презрительно упоминала о «довольно безвкусной яркости флоксов и петуний, которые когда‑то так незаслуженно расхваливали».

Все это, понятно, сослужило сестрам плохую службу. Они были не из тех женщин, которые стали бы посвящать в свои дела служащего, но я слишком давно их знал и мог читать их мысли. После присуждения премии, в очередную среду, я заметил, что настроение у обеих сестер стало куда хуже. Тереза была полна самодовольной гордости и не могла ее скрыть, когда смотрела на сестру или на южный бордюр. Изабел помрачнела, хотя держалась с достоинством: гордо поднятая голова, сжатые губы. Но по недоброму огоньку в ее глазах было видно, что она вынашивает планы мести.

За зиму ничего не произошло, но раздел владений, начавшийся с южного бордюра, постепенно распространился на весь сад. В добавление к бордюру Тереза взяла себе клумбу у главного входа, а также газон, папоротники, фруктовые деревья и часть сада, расположенного за домом. Изабел закрепила за собой большой газон с лучшими клумбами, бордюр вдоль дома, кустарник вдоль северной изго роди и пруд, расположенный между верандой и дорожкой, огибавшей его полукругом. Договорились ли они официально— не скажу; но к концу зимы разделение соблюдалось с такой скрупулезностью, будто оно было закреплено в письменном договоре. Иногда сестры еще появлялись вместе, но они тщательно следили за тем, чтобы никогда не подходить ко мне вдвоем. Чертовски трудно было обсуждать мою работу с одной из них, делая вид, что половины сада не существует. Тем не менее я был рад, когда Тереза попросила меня разделить мой рабочий день — среду — поровну между ней и сестрой. Она взяла все утро, а Изабел — вторую половину дня. Я не выказывал удивления, потому что ждал этого. При существующем положении никакого порядка не было, а допускать беспорядки в Авалоне казалось невозможным.

— Мы с сестрой решили, что так будет лучше, — заметила Тереза без тени замешательства. — Да и работать вам будет удобнее.

Сколько достоинства вкладывали эти две женщины в свой дурацкий спор! Они всегда говорили «мы» или «моя сестра и я». Конечно, они догадывались, что я все понимаю, и все — гаки ни та, ни другая ни словом, ни делом не попыталась перетянуть меня на свою сторону. Каждая упорно и бескорыстно заботилась о том, чтобы сохранить мое уважение не только к себе, но и к другой. И это им удавалось. Я все время был уверен, что вот — вот наступит примирение. Каждую среду я ехал в Бемари, надеясь, что опять увижу, как они сходят с террасы, смеясь и разговаривая, как прежде, до того, как эти проклятые ирисы и бегонии встали стеной между ними.