Вэнс Палмер - 40 австралийских новелл

Новые канавки для воды, новый гравий для дорожек, новую изгородь, новые калитки, беседку из роз… Она взглянула на гирлянды роз «Леони де Вьено» на большой беседке

Авалона, на редкостные магнолии, усыпанные цветами, позади нее, и в ее глазах я увидел тот же боевой огонек, что и в глазах Терезы.

— Мы сделаем настоящий сад, Джонстон, — сказала она твердо.

— Сделаем, мисс Изабел.

Однако, встретившись с таким же испытующим взглядом, каким смотрела на меня утром Тереза, я почувствовал угрызения совести.

— Я надеюсь, — с ударением сказала Изабел, — вы будете служить мне не менее добросовестно, чем в Авалоне.

Я стал очень наблюдательным с тех пор, как включился в их борьбу, и не пропустил улыбки, мелькнувшей на ее решительно сжатых губах — только на губах. Сестры перестали стесняться свидетеля их ссоры.

И хотя мне льстило то, что обе решили оставить меня, я понимал, что это ненадолго. Мои «доходы» пока что росли, мной овладел дьявол алчности, и я с жаром ринулся в бой. Черт с ними, раз им этого хочется, и дай бог побольше сил Джонстону!

Изабел рьяно взялась за дело. Ее энергия была неиссякаема. Дому она уделяла не меньше внимания, чем саду. Прошло всего двое суток, как Янтара перешла в собственность Изабел, а усадьбу уже наводнила армия рабочих: плотники, маляры, слесари, кровельщики, штукатуры. Чтобы вполне насладиться событиями и подзаработать на всех этих делах, я сказался на две недели больным и не ездил на другие мои работы. Погода стояла сухая, и все дни на газоне за домом горел костер. Мне попался хороший помощник, и к концу второй недели прежние владельцы Янтары наверняка бы не узнали своей усадьбы. За свежевыкрашенным зеленым частоколом перед домом длинным прямоугольником поднималась живая изгородь, бурая и голая после нещадной стрижки. Вход был через резную деревянную калитку с медной дощечкой, на которой выгравировали новое название Янтары — Элизия. Свежевскопанные клумбы чернильными пятнами выступали на стриженом пожелтевшем газоне. Гладкая белая галька устилала дорожку, осушаемую канавками, через которые на равном расстоянии друг от друга перекидывались цветочные арки. Все главные бордюры вместо обычной деревянной решеточки были окаймлены красной черепицей. За полосками черепицы расстилалась голая земля. Там, казалось, в беспорядке торчали саженцы буду щих кустарников и деревьев. Но стоило внимательно присмотреться к биркам, подвешенным к ним, и опытный глаз отметил бы, как тщательно они распланированы. Изабел не хуже меня знала, какой высоты будет то или иное дерево; перед тем как высадить их, мы с ней промерили прутиками будущие деревья и каждому оставили места ровно столько, сколько ему понадобится, когда оно вырастет. А все пространство между деревьями мы засеяли цветами и многолетней травой.

Однажды вечером, когда перестройка была закончена и последний рабочий ушел, Изабел удивила меня — она дала мне на чай. Она чуточку покраснела, когда протянула мне фунт стерлингов. До сих пор ни Изабел, ни ее сестра никогда не давали мне денег сверх положенной суммы. Без сомнения, она знала: я пойму, что это плата за то, чтобы я взял ее сторону в борьбе с Терезой.

— Вы очень много работали, Джонстон, — сказала она с мягкой улыбкой. Она редко улыбалась так с тех пор, как началась вражда. — Будем надеятся на успех Элизии.

— Это потребует много времени, мисс Изабел, хотя главное уже сделано.

— Много времени? Но, надеюсь, вы знаете, что я хочу участвовать в осенней выставке?

— В этом году?

Она прекрасно понимала, что это нелепость, но, словно упрямый ребенок, повторила: «Да, в этом году» — и ушла, не дав мне сказать и слова.

«Авалон ведь тоже мой сад, — размышлял я. — Победит Тереза — и Изабел будет считать меня виновником провала!

А в Авалоне уже начались бурные преобразования. Не успела Изабел переехать, как Тереза велела мне срыть беседку из роз и убрать «эту ужасную кайму с большого газона».

— Теперь мы можем избавиться от всей этой дряни, — зло сказала она.

Солнечные часы она оставила, но две цветочные клумбы были срыты и засеяны травой. Белый гравий Элизии не давал Терезе покоя, и она вовсе уничтожила широкую аллею в своем саду, расширив газон до самого южного бордюра и проложив узенькую дорожку, выстланную глазированной плиткой и окаймленную кустами лаванды. Она красиво вилась от калитки до веранды. Чтобы ни в чем не уступить сестре, Тереза перекрасила дом и все постройки и, отвечая ударом на удар, выстроила маленькую теплицу напротив оранжереи Изабел, оборудованной по последнему слову техники.

В январе мне пришлось просить лишние часы для обоих садов. Теперь, когда моя работа у сестер разделилась, одного дня в неделю мне не хватало ни для Авалона, ни для Элизии. Тереза — я сказал ей об этом первой — выделила мне полтора дня. Изабел же выделила два дня, и когда Тереза узнала об этом, то тоже дала два дня. Я подумал, что если средства у сестер одинаковые, а вражда будет продолжаться, то в конце концов они доведут друг друга до нищеты.

Как я и ожидал, Элизию даже не отметили на осенней выставке. Авалон вышел на третье место на выставке муниципалитета, и «Геральд» лишь вскользь похвалила его. Однако обе женщины приняли это как должное.

— Так я и думала, Джонстон, — сказала Тереза. — Ну разве можно было восстановить сад за один сезон! Все наши нововведения дадут о себе знать на будущий год.

Как я и надеялся, Изабел поняла, что провал ее сада был неизбежен, и не стала обвинять меня в тайном вредительстве. Она слишком хорошо знала дело, чтобы серьезно рассчитывать на успех. Зато она не скрывала удовольствия по поводу неудачи Авалона.

— Я сомневалась только насчет этого года, Джонстон, — сказала она мне, улыбаясь особенно дружески, — но будущей осенью мы свое возьмем.

«Мы» — Тереза и я против Изабел и меня же! Наверное, вот так чувствовал себя человек, который в южно — американской революции поставлял оружие обеим сторонам.

Прошла зима и за ней весна, а дух соперничества все больше и больше завладевал сестрами. Обе они стали жертвой навязчивой идеи и жили лишь ради одной цели. Они опустились, ходили обтрепанные, в стоптанных, нечищеных башмаках с незавязанными шнурками. На спущенных чулках светились дыры; откуда‑то были извлечены платья, которые я видел на них много лет назад. От обеих несло камфарой. Работая в саду, они перестали надевать перчатки, и руки у них стали грязные и грубые, как у меня. Во всей этой грустной истории больше всего меня поражал вид этих двух когда-то безукоризненно одетых женщин, копающихся в саду с нечесаными, падавшими на лоб волосами, в выцветших потертых платьях, из‑под которых на дюйм вылезали нижние юбки.