Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

Однажды вечером, в час вина, которого уже не было, на колокольне зазвонил колокол, и так странно, точно веревку дергал ребенок, упорно пытавшийся заставить его звучать. Толпа подняла глаза и в отверстия па звоннице увидела, что на языке колокола раскачивается безжизненное тело Пепе Кристиано. С порога аюнтамьенто за толпой наблюдал гвардеец. Молча поднялись за трупом несколько человек и молча отнесли его домой. Никто ничего не сказал. Никто ничего не сказал и на следующее утро, когда арестовали одного, другого, третьего и того, кто осмелился угрожать управляющему. И больше никто ничего не говорил, даже когда их самих хватали и безжалостно избивали среди ночи. Если такое случалось с кем‑то, два дня он сидел дома, чтобы оправиться, и возвращался на работу — или не возвращался, если его увольняли, — словно в постели его продержала легкая простуда.

Но это, без сомнения, было давно. Говорят же, что у всех бывает свое Ватерлоо, а Ватерлоо для таких, как Альфонсо, означает упадок физических или моральных сил, который уже не позволяет им властвовать, как во времена расцвета. Иногда случается, что самые незначительные трудности превращаются в непреодолимые препятствия для того, кто с возрастом от избытка власти уже не хочет, не может или не умеет бороться с ними. Упадок Альфонсо был явным. Тому столько накопилось доказательств, что их просто невозможно перечислить. После возведения берлинской стены, например, Альфонсо стал управлять домом посредством декретов, которые писал сам, а по стенам развешивал Педро Себастьян. Так, ничего необычного не было в том, чтобы наткнуться на висевший на стене лист бумаги, на котором крупными буквами значилось ДЕКРЕТ, а ниже «всему населению» предписывалось с нынешнего дня и в связи с тем, что ночные шумы в подвале, которые не удалось устранить, мешают восстановлению сил, ночь считать днем, а день ночью, то есть спать все должны днем, а ночью работать, а также принять к исполнению следующее: во избежание путаницы в общении называть ночь днем, а день ночью. Это только к примеру. Или вот еще: в связи с созданием нового общества было приказано все картины в коридоре повернуть лицом к стене, так как мы не должны иметь ничего общего со злосчастным прошлым. Из этого становилось ясно, что Альфонсо запутался, так как обычпо он выступал в качестве продолжателя семейных традиций.

Я не мог бы сказать, было ли дело в обыкновенной мании величия, которую объяснить совсем нетрудно. Но трудно признать, что человек в своем уме, если он способен на такие вещи, как случай с книгами. Поясню: в самое последнее время Альфонсо тратил очень много денег, каждый день посылая Педро Себастьяна по всем книжным лавкам города на поиски «марксистских», антирелигиозных и порнографических книг с заданием покупать их и приносить к нему в берлогу. Потом Альфонсо целыми днями терпеливо рвал их на странички, а получившиеся в результате кучи бумаги сжигал во дворе.

В последние годы много необъяснимого случалось в этом доме. Злополучный 1968, например, вошел в историю как «год мух»; вероятно, из‑за дерьма и гнили, скопившихся в кабинете и на самой особе хозяина, дом заполонили сонмы мух, сделав невозможными сон и саму жизнь и еще невозможнее — общение с Альфонсо, потому что, видимо, именно он привлекал этих отвратительных насекомых, так как, где бы он ни был, пад ним жужжало непроницаемое грязное облако, а если он шел куда‑нибудь, они следовали за ним, как за горшком сладчайшего меда.

Еще много было всякого. Но, быть может, самым выдающимся его деянием, из‑за последствий, к которым опо привело, был приказ, отданный Овидио в минуту тяжелейшей депрессии, вызванной, вероятно, мучительными угрызениями совести. Начиная с этого дня и вплоть до самой смерти, которую Альфонсо уже предчувствовал, шофер должен был ежедневно отвозить по букету цветов вдове Матиаса, а также на могилы брата, отца и племянника Альфонсито.

Овидио обещал выполнять это поручение и так и поступал дня два — три. Но потом, поняв, что дело пошло всерьез, он стал припрятывать деньги, а если по утрам, только проснувшись, хозяин спрашивал, выполняет ли он его приказ, отвечал всегда утвердительно. Через пять- шесть месяцев слуга собрал уже порядочную сумму, и однажды ночью, когда все спали и шум из подвала уже достиг наивысшей силы, Овидио прошел в комнату, где спала кухарка, сказал ей, что уходит, и предложил ей уйти вместе с ним, она, мол, ему подходит, а денег ему и на двоих с лишком хватит. Кухарка сказала, что ей уже ничего в жизни не надо и что ей надо выполнить один обет, но поблагодарила его, пожелала удачи. Овидио потихоньку открыл Бранденбургские ворота и совершенно бесшумно вышел на улицу через гараж, предварительно бросив ненавидящий взгляд на старый надраенный «ситроен». Через несколько недель кухарка получила открытку, в которой Овидио сообщал примерно следующее: жизнь прекрасна, но когда‑нибудь он вернется, ведь это все‑таки его родипа.

Коридор, образно говоря, был как бы мостом, перекинутым через бурную реку, один берег которой был границей, то есть Бранденбургскими воротами, а другой — про сторным вестибюлем. В нем стояла тьма, как в туннеле, и иной раз даже догадаться нельзя было, где выход. Оставив в стороне его ответвления, которые охватывали весь дом вокруг патио, можно сказать, что коридором в собственном смысле слова была та его часть, куда выходили главные покои. Не только отдавая дань обыденной жизни, считали эту часть коридора, в которую открывались двери этих комнат, основной, это мнение рождалось и под влиянием того, что здесь находилось нечто такое, чего не было в других его частях, хотя туда выходили комнаты прислуги, там громоздились всякие домашние приспособления и старый хлам. В главном отрезке виселн фамильные портреты, а также многозначительные картины, изображающие исторические события, в которых главную роль играли сомнительные предки. В общем, там была сосредоточена вся история — предполагаемая или действительная — моей знатной семьи.

Я хорошо помню, как в детстве отец или дед — а иногда и оба вместе — объясняли нам с братом разные исторические события, отраженные на картинах, причем форма изложения у них была совершенно различной: дед, казалось, верил своим рассказам и воспринимал их совершенно серьезно, а отец совсем по — другому преподносил нам эти предания, так что если доверять первому, то семья наша никогда не стала бы тем, чем была, без Испании, а если принять за истину точку зрения другого, то все выглядело иначе — страна была бы совсем иной, если бы ее не портили люди, подобные изображенным на картинах. По здравом размышлении понимаешь, что, видимо, в этом и заключается тайна истории: она должна быть в достаточной степени противоречива, чтобы любое ее изложение было правдивым и лживым одновременно, любые доводы — верными и неверными, ведь какой ужас, я думаю, охватил бы того, кто постиг бы абсолютную истину истории.