Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

Sax тебе, и Телеманн, и Гендель, и Дебюсси, Стравинский либо Фалья — для тех, кто является униженно с каким‑нибудь деловым вопросом, который он должен был бы разрешить в одно мгновение ока и даже по телефону, а потом, оставшись один, посвистывает себе, ложась в постель, очень довольный — еще бы! — тем, как прошел денек, а во время бритья мурлычет с чувством «Испания едина» [101] Одним из основных положений франкистской доктрипы было положение о единстве испанской нации. … И он никогда не узнает, как потешается над ним вся молодежь без различия пола в нашей конторе, в шараге этой, и поделом ему, подумать только — старье, а хочет быть по — прежнему кумиром публики, пошел ты к такой‑то матери… но я‑то трусоват, не встану, не скажу правды про этого хамелеона, и он пребудет в памяти потомства как образцовый гражданин — исследователь и предприниматель, радетель и друг своим подчиненным^ оставшиеся в живых члены семейства будут собираться два — три раза в год, траурные церемонии, воспоминания, переиздание его скучнейших книжонок, и они наведут лоск на его ордена и на его почетные звания, а я, жалкий недотепа, скажу, когда меня спросят журналисты или кто‑нибудь еще: конечно, замечательный был человек, может даже, в какой‑то момент мне поручат толкнуть речь в его честь, хотелось бы, чтобы на панихиде, он в гробу, а вокруг венки и важные особы, и, пока черви приступают к делу, не спеша и с умением, мне придется выдать на публику великую скорбь, когда на самом деле мне безразлично, плевать я хотел, сообщу, что от младых ногтей преклонялся перед его добродетелями, а я никогда егб не переваривал, зануда и придира, и тут полнозвучное: кап — кап — кап, и всяческие фиоритуры, и которая‑нибудь из девах, что сейчас к нему льнут, заревет в три ручья, а жена, верней, вдова, подумает, это скорбь по поводу огромной утраты, да нет же, нет, просто у плакальщицы столько всего скопилось, в памяти у нее все кипит, клокочет, — все случаи, когда приходилось мириться с унижениями, взятками, шантажом, мелкими подкопами и крупными подлостями, но таков порядок вещей, нужно каждый день нести в гнездо хлеб и еще что‑то — и не увильнуть, будь у тебя хоть язва желудка, хоть всего лишь грипп, ну и мерзкая же рыба, а у нас дома и такой нет, сколько муры несет этот профессоришка о достоинствах этих жалких рыбешек, они же — постыд-

ная милостыня, перепавшая нам с международных вод забавный треп, согласен, но нельзя шутить с нашим голодом, столько лет голодаем, хотелось бы мне поглядеть, что вкушает его превосходительство, скрывшись из нашего поля зрения, и что пьет… Ну вот, снова эта пакость, сбор подписей, неизвестно в честь чего, я подписывать не буду, осточертели мне все эти штучки, подписываешься под чем- то имеющим смысл, и тебя осуждают не одни, так другие, потому что для этой страны не найти ни верного средства спасения, ни верной дороги, бог изобрел оплеухи специально для нас, двуногих испанской породы, хоть бы из нашего жалованья вычли не больше однодневного заработка на покрытие расходов по этому банкету, потому что банкет подготовил сам шеф собственной персоной, узнаю осла по ушам, вон они торчат — внутренний карман оттопырен, там, конечно, бумажки с благодарственной речью, он их ощупывает время от времени, чтобы убедиться, что не потерялись; уже начал подписывать книжонки, вот и награда пай — деткам; ну и болван, уцепился за свой цеппелин, хоть бы сверзился наземь, черт, хорошо было бы сидеть сейчас у себя дома — по телевидению, само собой, передают, как всегда, какую‑нибудь пошлятину, но дома хоть тепло, можно послушать народные песни, в программе «По нашим провинциям», может, вдруг покажут мои родные места, хоть что‑то, мне так приятно было бы увидеть шпили собора, они всегда ждут меня, когда я приезжаю в отпуск, и прислушиваются к моему голосу, и такое впечатление, что им приятно видеть меня, что они становятся выше, словно встают на цыпочки, когда я приезжаю, и мне приятно под вечер прогуливаться не спеша, выходить на те же углы, где в юности у меня были первые свидания с моей женой, какие мы были молоденькие и жизнерадостные, мы были молоденькие и жизнерадостные, когда господу было угодно, и нам было неловко брать друг друга под руку, сколько мы мечтали, а ведь каждый месяц надо было выплачивать взносы — то холодильник, то телевизор, то машина, слава богу, за квартиру уже все выплачено, и дети встали на ноги, отделились от нас, все‑таки полегче, я считаю, может, там, куда они прибьются, им не придется гваздатъ- ся в таком поганом дерьме, в каком нам пришлось, а занятный будет ход, если у нас из зкалованья вычтут за ту мерзопакость, что мы едим, получил по морде — и будь доволен, так‑то вот, и не стоит никого обвинять, такова живнь, так и должно быть, мерзавец за тем и на свет ро дится, чтобы жить в свое удовольствие, приноравливаться кобстоятельствам, гадить ближнему и стать достоянием истории, а бедный пачкун вроде меня имеет право лишь тянуть лямку, помаленьку, и всегда с трудами тяжкими, и может статься, долго — долго, и, быть может, мне суждено дожить— дай‑то бог — до Нового года, который принесет много лет жизни: столько, сколько ему будет угодно, и в ночь святого Сильвестра [102] Святой Сильвестр — папа римский (IV в. и. э.), причисленный церковью к лику святых; его праздник приходится на З декабря. в поздний — поздний час, испить до дна чашу горьких предчувствий, а потом умереть, умереть неизвестно где, и будем усердно молить бога, чтобы у себя дома, в постели — в которой иной раз мы бывали счастливы, которая скрашивала нам пробуждение, — может быть, послышится позвякиванье — такое приятное! — ложечки о стекло стакана или о фаянс кружки, в которой для тебя приготовлено питье; да, только бы дома, где тщетно надеются на исцеление, где кто‑то, может быть, смахнет пальцем слезинку, только бы не умереть, как пес, на углу, на станции метро, в полицейском участке или в больнице, умереть унылой и нечистой смертью — мрамор стола, никто для тебя пальцем не двинет, лекаришка — чиновник, заика с повадками гомика, покуривает или проверяет лотерейные билеты в то время, как тебя бьет предсмертный озноб и ты тщетно пытаешься остаться здесь, вслушиваясь в то, что доносится из неизбежного транзистора, который кто‑то поставит на стол, объявления, голы, проекты урбанизации и в довершение ящичек в этот самый миг вдруг разразится одной из этих чудовищных песен, насчет великих перспектив, и великого будущего, и великих неотъемлемых благ, и великого сволочизма, и — ничего себе шуточки! — в этот миг ты почувствуешь, что тебе дороги эти слова, ибо в этот миг ты услышишь, хоть и не поймешь, что выхода нет, что самое лучшее — возвратить свою душу, не знаю кому, какая разница, потому что теперь… очнись, очнись, если этот шалопай Николас спросит у меня что‑то насчет своих цеппелинов? Откуда он спер свою дирижабельную галиматью, гаер недоделанный? Выставляется перед большим начальством, хочет показать ученость, и, может, на шефа подействует, он же идиот из идиотов, кретин из кретинов… Знал бы этот Николасито, что я… что мы… ладно, будем ездить поездом и заткнем себе пасть, потому что автомашина при нынешних ценах на бензин… Да — да, хватай быстрее книжку, давай старайся чтобы видно было, что ты выпал из цеппелина, дабы поблагодарить шефа.