Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

Опасность тут бывает тем более велика, что иные супруги (как правило, это бывают женщины) стара­ются, вовсе замкнуть семейный мир, сузить круг знакомств и остаться с глазу на глаз (нередко это подсказывает ревность). Энергично выжигают они дружбу, приятельство, совместность. В иных семьях существует твердое убеждение, будто мужу и жене неприлично появляться на, людях порознь, пойти, например, друг без друга в театр или в гости — и не дай бог с кем-нибудь другим! Возникает тогда тяго­стное зрелище пары, которая, нагоняя тоску, тас­кается по гостям — ни себе, ни людям не в радость. Они думают, что опасность семье грозит извне, а она таится внутри, именно изнутри подтачивает. Даже при большом душевном богатстве, при огромном за­ пасе духовных ресурсов трудно заполнить одним, собой и сделать яркой жизнь другого, а в подобных случаях душевного богатства как раз и не хватает (тревога ревности сужает и сушит душу). И остаются двое в удручающем одиночестве друг с другом.

Опасные свойства привычки полезно знать и учитывать. Опыт жизни подсказывает, что тут про­тиводействием ей может быть разлука. Конечно, она дело не вполне безопасное, зато многое проверяет и выверяет. А главное, возвращает то ощущение свежести чувств, неожиданности мыслей и слов, которые нам так необходимы.

Скука тем более опасный враг семейного сосу­ществования, что на фоне ее всякое новое впечатле­ние начинает казаться привлекательным (часто более, чем того заслуживает), всякое новое знаком­ство желанным (и производит впечатление, значи­тельно превышающее его реальную ценность). Здесь необходимо упомянуть и о некоем коварстве природы, о той ловушке, которую готовит нам биоло­гия,— физическое привыкание снижает влечение друг к другу и создает опасность «посторон­них» влечений.

Онегинское «я, сколько ни любил бы вас, при­выкнув, разлюблю тотчас» - принадлежит не только холодной натуре Онегина, привычка вообще не спо­собствует сохранению яркости и свежести чувств. Повседневность наша часто неприбрана и неумыта, нужна высокая духовность и подлинное духовное единство, чтобы ее преодолеть. В злых заботах, в вялой лени отношений, среди трудностей быта, в ус­талости, раздражении начинает тонуть семейный корабль, и тогда команда его мечется, тратит силы во взаимных обвинениях, не может понять, в чем ее беда. Он может окончательно разбиться о первый попавшийся риф.

От одного слова, которое, как известно, не воробей.

Николай Федорович в выходной день утром, креп­кий, свежий, жить хочется (да еще после душа), в чистой рубашке, это обязательно, ждет завтрака

с любопытством и удовольствием, Татьяна никогда не скажет заранее, но обязательно что-нибудь такое придумает. Она вообще, хоть и толста безмерно, а молодец, заставила его взяться за ум — учиться (а то он, было, и крылья сложил, проще говоря, начал попивать), хороший мотор в их жизни — тянет.

Правда, в этот выходной настроение Николая Федоровича было испорчено — никак не мог забыть он вчерашней стычки с начальником ОТК. Тем не менее утром он вышел на кухню свежий, крепкий, с удовольствием. На завтрак была запеканка с мас­ляной корочкой. От этой корочки что, угодно за­будешь, даже хамство начальника ОТК.

Татьяна только что отговорила по телефону, и, видно, терпения нет, хочется ей поделиться. У нее всегда так, доверчивая, открытая, как девочка, ни­когда не стерпит, все выложит.

Она так спешила, что, зажегши газ, сунула обго­ревшую спичку в коробок, он этого не терпел (в самом деле, откроешь коробок, а там одна угольная труха), но сдержался. Сжал зубы, размолол ими обиду и проглотил. А Татьяна ничего не заметила и накры­вала на стол так быстро, словно за ней волки гнались. Они сели, и жена с ходу стала рассказывать, но он не слушал, он смотрел за ее руками — болтая, она сре­зала с запеканки (и в рот!) верхнюю корочку, а этого он уже и вовсе не терпел, не переваривал! Запе­канка без корочки — ее можно теперь только вы­кинуть свиньям.

—Ой, что же это я делаю!— воскликнула Татьяна (знала ведь, что он любит, чего не любит), но тут же забыла и, как-то слабо махнув рукой, продолжала и говорить, и срезать корочку.

Тут он вскочил, да с таким бешенством, что и она невольно поднялась, перепуганная.

Ведь добро,— сказал он тихо и тяжело.— Люди на тебя работали.

От его слов лицо жены стало замкнутым, упорным, тогда в глазах его и вовсе потемнело.

— Да ты вообще-то на чьи деньги жрешь?! — заорал он.

И окинув ее взглядом с ног до головы — а она под его взглядом стояла такая толстая! — сказал с не­навистью:

— Ы-ы, корова.

И ушел.

Она осталась стоять. Никто не мог бы больней ударить, только он один и знал, чего стоила ей ее болезненная непоправимая полнота.

Тут она вспомнила, что он сказал про деньги, и даже застонала. Когда она зарабатывала, а он учился, разве она могла бы... Что было дальше, она не помнила, голова стала тяжелой, в глазах поплыла муть — начался тяжелейший сердечный приступ.

А Николай Федорович шел по улице и думал: одна баба на работе, другая дома, надо же, до чего че­ловека довели — и тут ему опять пришло в голову, что по своим деньгам он давно мог бы купить машину.

Приглядимся к нему: вот он идет, коренастый, крепкий, отмытый до блеска, в свежей рубашке (это обязательно), а в душе его, честно говоря, порядоч­ная помойка; валяются тут обрывки мелких обид, ошметки злопамятства, но есть и слежавшиеся плас­ты; он давно забыл, чем обязан жене (так, вспоми­нает иногда, к слову), зато хорошо помнит, что день­ги, и немалые, приносит в дом он, его это деньги, и приходится ее матери платить, посылать — купишь ли тут машину? Для этого «Ы» тоже был у него свой резон — он стыдился жениной полноты, когда они с друзьями собирались компанией, всегда сравни­вал: у всех жены, как жены, у него у одного такая гора.

Ему бы напомнить, что Татьяна в том не виновата, что она славный, легкий человек, не только ему когда- то пришедшая на помощь, но и каждому готовая по­мочь; что ему должно быть стыдно... Он ответит на это: «Интеллигентские самокопания» или «Может, еще к попу на исповедь сходить?» Да не к попу, а к самому себе, хочется сказать ему, Николаю Федо­ровичу. Зачем же с собой-то хитрить, зачем собствен­ную жизнь подтасовывать? Надо же спросить себя, зачем, ради чего расколол (маленький и огромный) мир своей семьи?— не из-за обгорелой же спички? Нет, идет, не слышит.

Между тем слово, им сказанное, было, разумеется, не случайно, оно готовилось годами его несправед­ливых, мелких, злобных мыслей — жена поняла это интуитивно. Слово это действительно было не воро­бей, его уже невозможно было вернуть. Даже если бы Николай Федорович понял, что натворил, и стал бы замаливать грехи, все равно бедная Татьяна не смогла бы уже забыть той минуты.