Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

В неистовом потоке современной жизни дети формируются неестественно быстро, их сознание, дико, перегруженное и непрестанно развлекаемое, являет собой новообразование, требующее внима­ния особого.

Приглядитесь к ним, когда они смотрят какой- нибудь остросюжетный фильм или захватывающий хоккейный матч. Сколько в них энергии! Они вопят от избытка волнений и восторга, подскакивают на стульях и машут кулаками в воздухе (это лучшие часы их жизни). Они долго еще будут на подъеме — в великом возбуждении идут они с сеанса или матча, в их воображении все еще скачут кони и забиваются голы. Но затем неизменно наступает спад, и не может не наступить, потому что не они скакали на коне и не они били по мячу, за них это делали другие, они же только подскакивали на стуле и махали кулаками. Заемный был огонь и потому потух. Тут-то и возни­кает потребность его поддержать, добавив спиртного.

Словом, родители должны понимать, что совре­менность ставит перед ними совсем новые задачи, что семейная педагогика нынче поневоле усложни­лась, что на семью возлагается несравненно большая ответственность, чем раньше, а стало быть, и семья должна быть куда более крепкой, умелой, искусной, чтобы выполнить все эти новые задачи.

Но в том-то и дело, что семья в наше время — и это факт слишком очевидный — сильно расшатана в своих основах. Именно сейчас, когда обществу так необходим монолит семьи и ее незыблемость!

Крепость семьи зависит от духовного развития взрослых, от их способности понять — и самих себя, и друг друга, и своих детей, и сложившуюся жиз­ненную ситуацию. Трудна каждая из этих задач, каждая требует душевных сил.

А мы не так уж и сильны. Мы сами нередко нуж­даемся в помощи, хотя бы по одному тому, что в нас бушуют страсти.

Педагогика прошлых веков уделяла огромное внимание страстям человеческим, она называла их по имени (злоба, зависть, ревность, гордыня и самомнение, мстительность — все то, что искажает, уродует человеческую душу). Воспитатель внима­тельно приглядывался к воспитаннику, и если видел признаки этих пороков, искал, как умел, способы борьбы с ними. В нравственных проповедях про­шлого, в его этических рекомендациях многое нам кажется теперь наивным, но само это пристальное внимание к свойствам человеческой натуры — важ­нейшая часть всякого воспитательного процесса на всех его возрастных уровнях. А ведь у нас нрав­ственное обучение, собственно, кончается с детским садом, школа практически обучает только наукам (в нынешних условиях бурного развития научных знаний это означает, увы, что детей и подростков безжалостно накачивают ими). Науке жизни — без­условно важнейшей из всех!— в школе не учат.

Вся тяжесть задачи — что, впрочем, и естествен­но - ложится на семью. Но всегда ли справляются с ней взрослые? В том-то все и дело, что родители порой тоже оказываются «неучеными» в семейной жизни и очень часто, столкнувшись с нравственными задачами, особенно если они сложны, не знают, что им делать.

Тесный семейный мирок — какие бури бушуют, однако, в его узких берегах!

Молодая женщина, прекрасная жена, отличная мать, работящий (очень работящий, и на работе, и дома) человек вдруг смертельно влюбилась. Она, быть может, и справилась бы с этим своим чувством, да вот беда, оно оказалось взаимным. Какое это было счастье!

Представьте, семейная жизнь ее стала еще луч­ше, чем была. Муж ничего не знал, сама же она стала веселей, нежнее со своими — и вдвое рабо­тящей. Она не ходила по земле — летала, а повсе­дневные дела ее и на работе, и дома делались как бы сами собой. О том, как стала она хороша, как блестели ее глаза,— об этом мы уже и не говорим.

Она понимала, конечно, что счастье ее основано на лжи, что это очень плохо, но ведь другого пути у нее все равно не было: отказаться от него она не могла. Сказать мужу — значило бы разрушить все, в том числе и семейный покой. Видеться с люби­мым человеком она могла не так уж часто, да и ви­делись они больше по скверам, по музеям и выстав­кам, все время на людях, а побыть наедине могли только в каких-нибудь случайных квартирах. И все равно оба были счастливы.

И вдруг все пропало. Не потому, что открылась их тайна и вмешались какие-то посторонние силы (теперь, кажется, нет уж, по счастью, «персональных дел», когда личные отношения людей становились предметом проработки на общих собраниях или на специально созданных комиссиях), нет, в данном случае никто на любовь не покушался, она стала сама потихоньку потухать — не у нее потухать, у него. То ли устал он от необходимости прятаться и лгать, то ли возникли еще какие-то обстоятельства, только он становился все равнодушнее, все холоднее, в то время как ее-то любовь как раз разгоралась.

Потухла любовь, потухла и она, эта женщина. Через силу уже везла тот воз женских обязанно­стей, который до сих пор был ей легок, через силу стала работать в своем институте — и наконец, не­вмоготу стало ей жить. Она приняла большую дозу каких-то таблеток, всей душой надеясь умереть. Можно только представить себе, что делалось в это время с мужем ее и детьми!

Мне рассказывал врач «скорой помощи», как его вызвали в тот дом ночью, с каким отвращением к ней, с каким гневом спасал он ее, мать двоих детей, от смерти! Как могла она, как осмелилась распоря­жаться жизнью, которая ей уже не принадлежит?!

После, когда ее спасли, она и сама не могла по­нять, что толкнуло ее на этот невозможный шаг. Помрачение!

Но ведь опасности, которые подстерегают семью, могут состоять вовсе и не в кипении бурных страстей. Совсем наоборот. У Пушкина есть такие строки:

Ты счастлив, ты свой домик малый, Обычай мудрости храня, От злых забот и лени вялой Застраховал, как от огня.

Как действительно застраховать семью «от злых забот и лени вялой», от однообразия повседневности с ее мелкими неприятностями, нудными раздражи­телями, неяркими впечатлениями?

Привычка! Кто скажет, сколько в ней благотвор­ного (люди узнают друг друга, притираются ха­рактерами, им уже не страшны размолвки, взаимо­раздражение; им уже и объяснять друг другу многого не нужно, они понимают с полуслова), а сколько пагубного и убивающего?

Сидят люди друг против друга, вот уже двадцать лет сидят, каждый жест одного знаком другому, каждый взгляд. Более того, уже ни одного свежего слова один другому сказать не может, каждый знает наперед, что по тому или иному поводу скажет дру­гой. Это гоголевским старосветским помещикам мож­но было повторять все одно и то же. «А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-ни­будь?» — «Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?» И шутки все одни и те же. «А что, Пульхерия Ивановна, если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись?» — «Вот это боже сохрани!..—говорила Пульхерия Ивановна, крестясь.— Бог этого не по­пустит».—«Ну, а если бы сгорел?» — «Ну, тогда мы бы перешли в кухню...» — «А если бы и кухня сго­рела?»— так изо дня в день, и нисколько не надоеда­ет, потому что важны не слова, а любовь этих стариков друг к другу, такая сильная, что жизни их уже не­расторжимы. Великий жизненный пример, эти пре­лестные старики, но для нас ныне малопоучительный, потому что жили они в безделье крошечного мирка, где практически не было событий, и потому самым значительным оказалась пропажа любимой (да и то не очень) кошечки Пульхерии Ивановны. В нашей жизни таких замкнутых мирков, таких крошечных стоячих водоемов уже не бывает, никто из нас, если бы и хотел, не может отгородиться от впечатлений внешнего мира, от раздражений жизни. А потому привычка приобретает порою уже тягостный харак­тер оков.