Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

Было холодно, бедного «двухвостку» трясло, он сидел и грустно думал: «Что это им в мире не живется? Уехать бы — так ведь никак нельзя. С от­цом, скажут, не ужился, с матерью не ужился. Что ж, буду тянуть до восемнадцати. Тогда уже — в самый день рождения! — к бабуле». Но до восемнадцати ему было еще далеко.

Он очень устал в свои тринадцать лет, смертельно устал, его ребячьи силы, данные ему для роста, для внутреннего развития, растрачивались ни на что!

Узнав, как живется Максиму в Норильске, Зоя сказала:

— Вот и хорошо. До сих пор он считал, что всем нужен, а как поймет, что никому не нужен, тогда мы с ним и будем разговаривать.

— И разговаривать жестко,— добавил отец.— Или мы или Вера Васильевна.

Глупые люди: не может ребенок жить с созна­нием, что он никому не нужен!

Усилиями окружающих было наконец устроено свидание Павла Максимовича с сыном, все очень ждали этого часа — и вот он настал. Как вы думаете, что сделал отец в этот свой единственный час? Вынул знаменитое, против Ковалевых направленное досье (по которому давно плакал мусоропровод) и принял­ся обличать врагов. Потому что ненависть к ним давно уже переросла в душе его любовь к сыну, и расстаться с этой своей ненаглядной ненавистью он был не в состоянии.

Есть люди, которые могут (хватает у них душев­ных: сил) подавить свои страсти и в самом деле поставить превыше всего интересы ребенка. А вот Сарибек и Павел Максимович — не могут. Еще противнику своему могут крикнуть через тын, что надо быть мягче и добрее, терпимей, но обратить этот совет к самим себе — никак! Рвут на части детей, каждый тянет в свою сторону. Всяк кричит: «Мое, мое!» И в гордыне своей всяк мнит заменить собой всех остальных родственников — глубочайшая ошибка: ребенку нужен комплект. Да еще сверх комплекта возможно больший круг близких. Вообще, на месте бога я включила бы в число заповедей и такую: «Храни привязанности сына своего. Думай не о себе, а о нем. Ты смертен, ему жить без тебя».

Нетрудно понять, что из пучин семейных кон­фликтов в жизнь выйдут люди усталые (с самого детства уже усталые!), с дурным жизненным опытом, весьма непростые люди. Если в детстве они наплака­лись, от них еще наплачутся многие — раз нервная система человека сорвана, он непременно примется мочалить нервные системы других, потому что неврастеник, как правило, питается чужими нервны­ми клетками и без них голодает. Если в детстве человек узнал лицемерие, ложь, клевету, не надейтесь видеть его правдивым. Если склока качала его колы­бель, а жестокость вспоила, если во мгле его созна­ния бродили оборотни, не ждите от него светлого миросозерцания и доверия к людям. Он выйдет в жизнь не только несчастным — он выйдет опасным.

Ненависть — чувство криминогенное. Накопив­шись в годы детства, она потом уже сама по себе, без всякого добавочного влияния со стороны может дать взрыв какой угодно, вплоть до преступного — особенно, если память с младенчества хранит образ матери-отравительницы или дедушки-мародера, крав­шего у мертвых их ордена.

Тихий семейный мир! Этот мир должен, обязан быть тихим, чтобы здесь душа ребенка могла отдох­нуть и набраться сил для жизни — а что мы с вами видели? Дикие страсти,, когда властолюбие стре­мится всех подавить, мстительность жаждет вонзить ядовитый коготь, а ревность... Кажется, эта страсть опаснее всего, тем более что от нее практически никто не застрахован. Не только ревность женщины к мужчине (и наоборот) — родительская ревность, особенно материнская, может быть пагубна в самом прямой смысле этого слова.

В ней что-то не так, в этой фотографии, и чем больше в нее вглядываешься, тем яснее ощущаешь, что с ней неладно. В лицах, обведенных слишком тол­стыми контурами, есть некая бестелесность, пустота, какая возникает при очень сильном увеличении. Но все же и у мальчика, и ху девочки живые лица: он, прищурившийся из-за своих очков, глядит словно бы с отвагой; ее круглое лицо (много рта, мало носа) было бы забавным, если бы не огромные гла­за — они разговаривают, они к вам с вопросом, и, оттого что их обвела черная кайма ресниц, свет их усиливается, а вопрос звучит настойчивей.

Только вот каждый из них, и девочка, и мальчик, смотрят свое, они не вместе тут, не сообща, их плечи не теснят друг друга, а картонно заходят друг за друга, выдавая фотомонтаж.

Борис был веселым юношей, природа одарила его не только музыкальностью, но и невиданной энергией, которой тесно было в рамках музыкального училища, где оба они учились. В студенческом ансамбле он пел, играл на бас-гитаре, побеждал на конкурсах. Лену он заметил еще на первом курсе, а она, хоть и маленькая, хоть и кубастенькая, была эффектной девушкой со своими великолепными каштановыми волосами и огромными зелеными глазами. Он спро­сил тогда приятеля: «Что за девчонка?» — а тот ответил: «Отличная девчонка», что было чистой прав­дой. А потом они пошли в кино, а в каникулы он напи­сал ей письмо, осторожное, застенчивое, еще неуве­ренное в приеме, который, впрочем, был, кажется, самым радушным.

Эти жизнерадостные, одаренные, общительные ребята с каждым днем все больше влюблялись друг в друга. Их попытки скрыть от окружающих свою взаимную склонность оказались напрасны­ми: они стали как бы светоносны, спрятать это обстоя­тельство было невозможно и скрыться с ним не­куда.

Утро. Они еще только увиделись издали, только идут коридором училища, а кругом — все это чувст­вуют — уже происходит что-то, не то потеплело, не то лампочки горят ярче. «Как-то приятно станови­лось на душе» — так простодушно, но и всего, навер­ное, точнее сказал один из их друзей. Они не просто шли навстречу друг другу, их тянуло, как магни­том, и это ощущение счастливого взаимопритяже­ния — куда его скрыть?

О будущем они не думали, оно напомнило о себе само: Людмила Васильевна, Ленина мать, решила уезжать из этого города, где ей не было работы по специальности. Но как это сделать? Лена в училище. Лена вся в музыке, у Лены любовь. К тому же мать с дочерью, очень близкие, еще ни разу не расстава­лись. А Боря? «Я не знаю, что тогда будет,— писал он Лене в каникулы,— по-моему, будет очень плохо. Для меня. Я уже не представляю себе жизни без тебя, мои планы на будущее связаны с тобой. Я, ко­нечно, не знаю, что думаешь ты на этот счет. Леночка, я очень надеюсь, что мы не расстанемся никогда, даже если ты уедешь. Я люблю тебя, и не думай обо мне ничего плохого. И тетя Люда пусть не думает. Я не хочу тебе ничего плохого. Ты для меня самая добрая, ласковая и красивая». Так призрак разлуки сильно продвинул их отношения, в своем (еще полудетском) письме он первый заговорил о браке. И в его просьбе не думать о нем ничего плохого тоже был свой смысл. С отъездом матери Лена оставалась одна в квартире. Людмила Васильевна уважала дочь, вполне ей доверяла, но все же беспокоилась (девочка еще, едва восемнадцать!), а потому, уез­жая, оставляла в доме свою «полицию нравов». Эта «полиция нравов» в лице девушки-соседки приходила к ним по вечерам пить чай (Лена была мастером уюта, и у нее вкусно было пить чай с ва­реньем), кроме своих надзорных обязанностей она уже от себя осуществляла еще одну инспекцию — Лениного холодильника: если он был пуст, бежала к себе через площадку за супом или чем-либо таким. «Полиция» все больше влюблялась в своих подо­печных, но — работала. Когда становилось поздно, она говорила с лукавой улыбкой: