Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

Вот так и рос Максим между взрывами отца и ледяной требовательностью матери. Да, оба они любили его и заботились о нем, особенно Зоя, которой было не так-то легко поддерживать мир в семье, учитывая бешеный характер отца и расту­щую нервозность сына. И вот, чтобы они немного отдохнули друг от друга, она придумала отвезти Максима к их доброй знакомой Вере Васильевне Ковалевой; отвезли его на две недели, но как-то само собой прошло два месяца, а когда за ним приехал отец, мальчик вернуться домой отказался. Тогда Па­вел Максимович железной хваткой схватил его поперек живота и понес, а тот стал орать и выры­ваться, вмешались соседи, разгорелся скандал не хуже, чем в доме Сарибека, произошло даже что-то вроде драки, во время которой Максим убежал на чердак и там схоронился. Правда, на следующий день Вера Васильевна убедила его вернуться домой, но под Новый год опять возник конфликт, родители хотели встречать на даче, а сын не хотел и стоял на своем, отец был сильнее и с криком: «Уходи!» — вытолкал его за дверь, а потом дрожащими от бе­шенства пальцами набрал номер Веры Васильевны и бешеным голосом поздравил ее «с Новым годом и новым внуком». Зоя Николаевна опять не всту­пилась.

От родителей долго не было вестей, а потом появилась Зоя с приказом Максиму отправиться в интернат., Отсюда на воскресенья мальчик бегал не домой, а к Вере Васильевне и однажды тяжело заболел. Она ухаживала за ним более двух месяцев, а Павел Максимович писал во всевозможные инстан­ции, что она сманила у него сына. Конфликт разгорался. В ходе его Ковалевы вспомнили, что у Максима есть родная мать, ее разыскали и вызвали телеграммой. И вот однажды, когда Максим шел из школы, во дворе его поджидала Таня, младшая из Ковалевых.

— Максим,— сказала она,— там, наверху, тебя ждет человек, который знает тебя с детства.

Он сразу понял — Она! Наконец-то Она! — отшвырнул портфель в сторону и кинулся наверх но лестнице.

Там стояла и улыбалась ему, и протягивала ему руки красивая женщина. Он кинулся в эти руки с великим облегчением, и плакал, и Ковалевы плакали, счастливые, что соединили разлученных. Но таким образом в борьбу вступила еще и третья сила. Конфликт крепчал. Родители Максима (отец и Зоя) и Ковалевы (не Вера Васильевна, а младшие члены семьи), увы, все больше входили во вкус.

Павел Максимович охотился за сыном, а тот прятался. Павел Максимович писал, куда мог (под­купили мальчика, развратили мальчика, их надо судить, их надо гнать с работы), и мальчик об этом знал. А Ковалевы терпели, терпели, не вытерпели — и тоже стали собирать на Павла Максимовича «компромат» (что при его характере было нетруд­но), все это непрестанно и бурно обсуждали, не стесняясь присутствия мальчика. Конфликт набирал силу, грозя взрывом, который и не заставил себя ждать. Катастрофа приняла вид «объяснительной записки», где Максим объяснял, почему не хочет жить с отцом.

«Объяснительная записка. Я, Михайлов Максим, ученик 7 «В» класса, не могу жить с отцом, потому что: 1. Забрав меня у родной матери, он скрывал меня от нее двенадцать лет; 2. Бил меня до крови и издевался, как хотел, и я фактически потерял детские годы, и как бы мне хотелось их вернуть, но с р. ма­терью».

В этих горьких жалобах по крайней мере две лжи. Первая: кто поверит Раисе Ивановне, что она искала сына двенадцать лет и все найти не могла; или тому, что ей сказали (анонимное письмо!), будто сын умер, и она на том успокоилась, не пытаясь проверить ужас­ного анонима или найти могилу. Второе: Максим умолчал обо всем том хорошем, что было в его детст­ве, и это тоже ложь.

Но зато сколько же тут было злой правды!

«Теперь перехожу к родной матери,— продолжает мальчик,— я могу твердо сказать, что люблю ее так, как ненавижу отца. Я отрекаюсь от отца и мачехи, они мне НИКТО!» (Родители — никто? Зоя Нико­лаевна, которая ночи напролет носила его, боль­ного и маленького, на руках, десять лет заботилась о нем — и никто?)

«Я требую справедливости к семье Ковалевых, а потом уже к себе, во-первых, потому, что так говорят французы, а во-вторых, потому, что они люди, сделавшие за полгода мне добра больше, чем отец за двенадцать лет!» (Сомнительная арифметика.) Кончается письмо цитатой из газеты о том, что здо­ровье и безопасность детей рассматривается как задача общегосударственной важности...

Из-за этой записки (удивительного варева из ненависти, неблагодарности, позерства казанской си­роты, невольной лжи, доноса на отца с цитатами из прессы и непритворных ребячьих жалоб, настоящего горя, жажды тепла и подлинной справедливости) шел тяжкий спор. Павел Максимович был убежден, что ее продиктовали сыну Ковалевы, но на самом деле мальчик писал ее один в школе. А Ковалевы убеждены, что это отцовский дух кляузничества проснулся в сыне.

Не спорьте, добрые люди, думала я, разбираясь тогда со всем этим делом, вы это сделали, вы, общими усилиями; тут, не ведая того, вы были на редкость единодушны. Вместе сеяли вражду и ненависть, вот они и взошли замечательной «объяснительной запиской». Смотрите, как аукнулась родителям ледя­ная педагогика Зои, каким душевным холодом обер­нулось это ее «не жалеть». Максима не жалели, и он не пожалел отца, отлично зная, что тот болен, что тот слепнет. Но есть тут еще и общественная сторона дела: никто не вложил в сознание мальчика убежденность, что сын, доносящий на отца,— недостойное, ужасное зрелище.

И вот Максим живет в Норильске у матери. Ему страстно хочется мира, но только мира опять нет. Отец снится по ночам, да и наяву приезжал ловить. Но главное, с «р. матерью» не так-то все хорошо, вот беда.

Это можно было предвидеть. Максим был навязан Раисе Ивановне обстоятельствами (и Ковалевыми); и вот ее начальство и сотрудники, знавшие ее как мать двух дочерей, вдруг узнали, что у нее есть сын, несчастный и страдающий. Наверное, она была правдива в ту минуту, когда протягивала руки мальчику, которого не видела двенадцать лет. Но положение, в котором она оказалась не совсем по своей воле, ее, как видно, раздражало, и сын, несмотря на то что он и в магазин ходил, и суп варил, и учился очень хорошо, никак не мог ей угодить. Впрочем, честно говоря, характер у Максима тоже был не сахар.

И вот снова вокруг мальчика гудит ток высокого напряжения, опять идут взрывы. Снова он слышит: «Уходи, никто тебя не держит»,— а Вера Васильевна, единственный человек, возле которого был оазис тепла и спокойствия, она за тысячу верст, и «р. мать», точно так же как «р. отец», впадает в неистовство, когда речь заходит об отношении к «бабуле» — однажды, когда Максим задержался на переговорном пункте, откуда ей звонил, мать не пустила его в дом («двухвостка!» —кричала она), а поскольку в этом городе ему идти уж вовсе было не к кому, он просидел всю ночь в городском парке.