Жиль Леруа - Alabama Song

1918, июнь

Наш сонный город неожиданно наполнился множеством молодых людей, в основном бедных, оторванных от ферм, плантаций, лавочек, призванных из всех наших южных штатов, в то время как их офицеры — прямо со скамьи военных училищ — приехали с севера, из края Великих озер и прерий (никогда после Гражданской войны, сказала мне матушка, в городе не видели столько янки).

Эти молодые, отважные, вечно смеющиеся солдаты сразу создали вокруг много шума, рассеялись по нашим улочкам подобно стаям птиц с синим, серым и зеленым оперением, некоторые из них имели золотые или серебряные хохолки, носили звезды за храбрость или разноцветные орденские планки, — но все они, птицы-офицеры и птицы-рядовые, наконец-то объединившиеся сепаратисты и аболиционисты, должны были вскоре снова отправиться в долгий путь, пересечь океан по направлению к старушке-Европе, еще не ставшей страной наших грез и по-прежнему остававшейся материком, внушавшим неведомый ужас незнакомцем, заставлявшим умирать в сражениях на полях чужой войны.

Если им и было страшно, они этого не показывали. На улицах, на окружавших город аэродромах, на территории военных лагерей постоянно гремели балы. (Любопытно только одно, да, это совершенно невозможно объяснить: ни один город, сравнимый по величине с Монтгомери, не был окружен таким количеством аэродромов. Наш забавный городок призван был стать оранжереей для мальчиков, отправляемых на войну — «под огонь», «на дело», — как они сами говорили.)

Я все еще слышу, как они яростно шумят: этот гордый грохот шагов, крикливые голоса и звук чокающихся стаканов, словно эти двадцать тысяч парней слились в одно большое тело, став титаном с лихорадочно бьющимся пульсом, в жилах которого пульсирует адреналин и кипят жизненные соки. Неизбежная опасность и уверенное спокойствие тех, кто рядом, — таких же потрясенных и яростных, таких же смертных, — превратили этих мужчин в еще больших скандалистов и детей и добавили им эйфории.

Не знаю, как смотрели на нас, красавиц Юга, эти мальчики; быть может, мы представлялись им жужжащим роем, клеткой с колибри и глупыми маленькими попугайчиками. Просыпающимися каждое утро и живущими лишь ожиданием нового городского бала, а девушки вроде меня, которым повезло больше, ибо родители не держали их на коротком поводке, — ожиданием предстоящего праздника в «Кантри клаб» или в офицерском клубе Шеридана.

Конечно, когда в городе стояли войска, папа пытался запереть меня дома. Бледный и робкий чиновник, человек, строго исполняющий законы, отправляющийся спать с заходом солнца, без сомнения, он видел в военных лишь темную толпу испорченных грубиянов, насильников и убийц. Минни — спасибо матушке — разрешила мне отправиться на бал в «Кантри клаб», взяв обещание вернуться не позднее полуночи и более не посещать ни один бал ни в одном доме. Она не спала допоздна, ожидая моего возвращения; я пришла почти в полночь.

Лейтенанту Фицджеральду исполнился двадцать один год, и у него было много талантов. Он великолепно танцевал все модные танцы, научил меня ездить верхом на турецкий манер и убедил полетать на аэроплане; он сочинял рассказы, которые вскоре начнут публиковать, — в этом он не сомневался; он был опрятен и элегантен, он знал французский — именно благодаря знанию французского языка Фицджеральд и получил звание пехотного лейтенанта, закончив обучение в Принстоне, — франкоговорящие наслаждались привилегией, позволявшей им быстро становиться офицерами, — но главное, пожалуй, это все-таки его элегантность и заботливость. А еще он был настоящий денди. Его форма была сшита у братьев Брукс в Нью-Йорке. Вместо обычных матерчатых накладок снизу, его светло-зеленые галифе заправлялись в высокие сапоги соломенного цвета, со шпорами, придававшими ему вид настоящего героя.

Лейтенант Фицджеральд невысок, согласна, но эта нехватка нескольких сантиметров компенсируется изящной талией, которую подчеркивает форменная куртка, у него большой лоб и не знаю даже, что еще (уверенность, что он — персона значительная, вера в себя, ощущение необычной судьбы), какая-то совершенно невообразимая походка и гордо поднятая голова. Женщины в восторге от него, мужчины тоже. Когда-нибудь мне надо будет задуматься над такой особенностью: почему никто из его братьев по оружию не относился к Скотту с завистью и не пытался бросить на него тень? Мужчины будто тоже испытывали на себе его чары, он внушал им уверенность…

Как же он волнует меня, как будоражит! Прогнать этот сон. Сейчас же.

Да, каждый день рождается какой-нибудь новый танец, и я все их разучиваю. Я могла проводить часы перед зеркалом, совершенствуя походку, улыбку, движение плеч.

Клубные мальчики, молодые офицеры, я держу их в своей затянутой белой перчаткой руке. Я Зельда Сейр. Дочь Судьи. Будущая невеста будущего великого писателя.

С того дня, когда я увидела его в первый раз, я не переставала ждать его.

И терпеть — ради него, с ним, его.

В саду на Плэжант-авеню он склоняется над привезенными из Европы мамиными розами и, кажется, с наслаждением вдыхает запах самых темных — черно-красных: это сорта «Баккара» и «Кримсон Глори». Он только что познакомился с моими родителями, он безупречен. Сшитая у братьев Брукс форма сидит на нем великолепно, стрелки брюк выдают знатока своего дела, а светлые волосы разделены пробором надвое так точно, словно это делали при помощи невидимого шнурка.

— Я — Скотт, — представился он маме.

— Очарована, — ответила она, — а я — Минни Мэйчен Сейр. Мать этого феномена.

Мама, не смущаясь, смотрит на Скотта, и в ее улыбке мелькает удовлетворение. Но поскольку на ней садовые перчатки, она не решается протянуть ему руку.

Несколько часов спустя Минни заявила мне:

— Не знаю, правда ли твой лейтенант янки такой прекрасный танцор, как ты говоришь, но уверена, что у этого мужчины самое приятное лицо из всех, что встретились мне сегодня вечером. Тонкие и правильные черты, прекрасная кожа… персикового цвета, такие мягкие светлые волосы, что кажется, будто они покрыты пухом… Сейчас он влюблен в тебя. Но ты не удержишь его долго. Красивые мужчины — бич всех женщин. Женщины неизбежно их лишаются… Бог мой, какие же у него синие глаза!