Марчин Вроньский - Нецензурное убийство

И дальше — написанное в уголке страницы, наверное, отрывок другого стихотворения:

— В пен-клуб тебя никогда не примут, — пробормотал Зыга.

— А ты в этом особо разбираешься! — махнул рукой Закшевский.

— «Дулом — стишки»? Или это: «полиция не поможет»?! Как ты низко пал, Юзек. Коммунизм из тебя все мозги высосал.

— Ты сюда рецензировать пришел? — спросил задетый за живое поэт. Сгреб бумаги и перебрался на нары.

— Два вопроса. — Младший комиссар сел рядом с Закшевским. — Во-первых, извини, что мне не удалось тебя отсюда вытащить. Но каким образом Томашчик сумел тебя схватить?

— Моя вина, моя вина, моя величайшая вина, — ударил себя в грудь арестант. — Как в варшавском шлягере о Фелеке Зданкевиче. — И принялся напевать, немного меняя слова:

— Что-то ты слишком веселый для арестанта! — резко оборвал его Зыга.

Закшевский умолк и волком уставился на младшего комиссара.

— А что тебя волнует? — спросил он наконец. — На меня женщина настучала, твоей вины тут нет. А если тебе от меня что-то надо, то тут говорить не о чем. Мы квиты.

— Не до конца!

Мачеевский внезапным броском повалил поэта на нары и придавил его к стене. Закшевский пытался отбиваться вслепую, но с лицом, втиснутым в пыльное одеяло, не мог шевельнуться, терял дыхание.

— Меня интересуют твои столь меткие ассоциации, Юзек, — неспешно продолжил каверзным голосом младший комиссар. — Настучала и счастлива. А ты на кого настучал, что у тебя рожа такая довольная, а?!

— Ку… ва, Зы… а… — задыхался арестант, — ты чего?

— Это я спрашиваю: «Ты чего»! Ты чего, радость моя, настучал Томашчику? Пшёл вон, чума тебя забери, я подозреваемого допрашиваю! — рявкнул он, услышав, что вертухай шуршит под дверью.

— Так точно, пан комиссар! — Глазок с тихим скрежетом закрылся.

— Ни… чего… — выдавил Закшевский.

— Ничего? Как спортсмен спортсмену?

— …сти, ку… ва, задуши…

Мачеевский немного ослабил хватку.

— Гайец мертв, — сказал он. — Его убрали через день после нашей встречи. Если это ты стукнул про него Томашчику…

— Зыга, ты себе по башке стукни! Лучше дубинкой… Чтобы я стучал Томашчику?! — Поэт был не просто в бешенстве — он был оскорблен до глубины души.

— Ладно. — Младший комиссар, отпустив его, встал. — А ты уверен, что у тебя как-то не сорвалась с языка его фамилия? Случайно.

— Я опытный конспиратор, сам ведь знаешь, — сказал с горделивой ноткой Закшевский.

Мачеевский обошел молчанием, что он думает о конспиративных навыках люблинских коммунистов. Слишком много он слышал от отца и дяди о прежней ПСП [48] Польская социалистическая партия, существовала в 1892–1948 гг. — Примеч. пер. , чтобы заверения редактора «Нашего знамени» могли произвести на него впечатление. Да и сам принимал участие в его шпионских играх на Кравецкой.

— Может, он так тебя укатал, что ты совсем сдурел?

— Сам ты сдурел! — распетушился арестант. — Хоть он меня и допрашивал несколько часов, я все время повторял одно и то же. Сам слышал. Он: «Твоя фамилия?» — а я: «Дзержинский». И дальше в том же духе, пока ему не надоело. Я получше твоего знаю, что либо имеешь обдуманную отмазку и этого держишься, либо все время запираешься. А чтобы о Гайеце? Да ни в жисть! Тогда мне пришлось бы колоться, что со мной был ты, потому что все равно б выяснилось.

— Об этом лучше даже не думай, Юзек. Храни тебя Господь! — посоветовал сладким голосом Зыга. — Итак, заключая научно, не ты?

— Не я. Зуб даю.

Младший комиссар едва заметно улыбнулся. В устах Закшевского эта блатняцкая клятва звучала натуральнее, чем когда ее произносил Зельный. Несмотря на то что, в отличие от прилизанного агента, поэт учился в люблинском университете и какое-то время вращался в снобистских артистических кругах, но в душе он был самый натуральный хулиган. И если уж зарекался «зуб даю», это должно было быть чистой правдой.

— Холера! — буркнул Мачеевский. «А значит, утечка от нас», — мысленно добавил он.

— Чего ты так, Зыга? — Поэт был настолько удивлен, что даже на минуту забыл о своей обиде. — Ну, допустим, нашего Гайеца убрал не Томашчик?

— А это уже, Юзек, не твоя забота. Лучше вообще забудь о встрече с Гайецом. Не затем, чтобы меня покрывать, — это дружеский совет. Ради твоей безопасности. Руку? Насколько я знаю, отель у тебя здесь только на двое суток, а как выйдешь, дам тебе реванш на ринге.

— Руку. — Закшевский протянул ладонь. — Если б ты все же что-то мог сделать… Факт, камера по первому разряду, но скука тут страшная.

— Понятия не имею, но подумаю. Только тогда ты снова станешь моим должником, — добавил он и стал колотить в дверь. — Надзиратель!

В тюремном коридоре раздались шаги вертухая. Тявкнул отворяемый засов.

Еще из Замка Мачеевский по телефону велел Крафту вызвать в комиссариат Фалневича и Зельного, хотя согласно служебному графику они начинали только с двенадцати. Когда они явились, младший комиссар запер дверь кабинета изнутри.

— Что-то случилось, пан начальник? — спросил обеспокоенный Фалневич.

— Здесь все время что-то случается, — буркнул Зыга. — Здесь не часовня, а следственный отдел. Вилчек, вспомни полностью вчерашний день. Час за часом. С кем говорил, кто тебя видел? Каким образом, в конце-то концов, младший комиссар Томашчик дознался, что мы ведем Гайеца?

Агент перечислил начальника канцелярии на сахарном заводе, дворника, a с помощью записей в блокноте воспроизвел даже весь путь на Пяски и обратно.

— Я ни с кем об этом задании не говорил, пан начальник, Богом клянусь! — бил он себя в грудь. — Вернулся, написал рапорт и сразу отдал его комиссару Крафту.

— Пан начальник, может, мы с Фалневичем прижмем Дудажа? — предложил Зельный.

— А может, я подам официальный запрос Томашчику? — постучал себя по лбу Зыга. — Вы двое поедете со мной на место. Вилчек, какого пса, не хочу вас ничем обидеть, но вы явно допустили где-то ошибку, что-то недоглядели… Что есть, то есть. Ну и?

— Пан комиссар… — вмешался неуверенным голосом Крафт, нервно оглядываясь на агентов. — Помните, я вчера вам по телефону звонил? В Двойку, — напомнил он. — Тогда на минуту заглянул Томашчик. Мог услышать.