Марчин Вроньский - Нецензурное убийство

— Да, пожалуйста, — сказал Зыга, не отрывая глаз от аквариума. — Холера, Фалневич, на эту большую за пять минут можно поймать нехилую щуку!

— Это китайский карась, породистый вуалехвост, пан начальник, — возмутился агент. — Я его из Крулевской Хуты привез.

Мачеевский попытался представить себе Фалневича, как тот трясется из Силезии в пассажирском вагоне, а в руках всю дорогу крепко держит стеклянную банку с карасем. Наверняка выскакивал на промежуточных станциях сменить карасю воду. Нет, этого типа Зыга никоим образом не мог себе вообразить в роли рыбьей няньки.

Вуалехвост с любопытством прижался глазом к стеклу. Только тогда младший комиссар разглядел длинный раздвоенный хвост, который скорее мешал, чем помогал плавать. Как рыболов, Мачеевский привык к рыбам совсем другой формы, более похожим на раскрытую ладонь, чем на сжатый кулак. Но в этой, хоть она и выглядела диковинно, было что-то симпатичное. Она двигалась так, будто хотела дать кому-то по морде. И все время шевелила губами, быть может, безмолвно повторяя: «чёрт-чёрт-чёрт-чёрт» или «хам-хам-хам». Она то и дело срала или пыталась выдернуть какое-нибудь растение.

Через несколько минут Фалневич принес кофе.

— Они размножаются? — спросил Зыга, полагая, что, может, агент подрабатывает породистыми вуалехвостами на прибавку к скромному полицейскому жалованью.

— Икру мечут, только у меня времени нет мальками заниматься. Съедают. Но так полюбоваться можно… Успокаивают.

— Я их ловлю, это тоже успокаивает. Однако я не о том. Слушай, Фалневич… Папиросу?

— Что случилось, пан начальник? — спросил наконец сыщик.

— Пока ничего, но случится. Я хотел сказать вам обоим, но Зельный в больнице… Он не должен ничего знать. Слушай, Фалневич, завтра кто-то один вылетит со страшным треском: или Томашчик, или я. Если Томашчик, то тут вообще говорить не о чем. А если я, то для полной ясности: никаких глупостей! Мне не поможете, себе навредите. И мне от этого никакого толку не будет. В конце концов, если я вылечу, всегда неплохо иметь знакомых в полиции.

Обжигаясь пальцами о стакан, он отхлебнул большой глоток кофе. Фалневич сварил паршивый, зато крепкий.

— Не спросишь, что можешь для меня сделать? — буркнул Зыга. — Комиссар Крафт спросил.

— Так ясно, что если я что-то могу, шеф… Ну, я это сделаю, ясно.

— Ничего особо сложного, зато очень важное. Завтра ты должен быть в комиссариате не позже половины девятого, за час до совещания руководства. Томашчик наверняка заявится около девяти. У него не должно быть времени, чтобы просмотреть бумаги перед совещанием. Хоть бы тебе пришлось нассать на ковер, не дай ему просмотреть этот холерный акт.

— Будет сделано. — Фалневич одним глотком осушил почти полстакана.

Мачеевский перегнулся к нему.

— Но если все-таки не получится, сразу с этим ко мне, сам ничего не предпринимай. А потом исчезни и никому на глаза не попадайся, ясно?

— Пан начальник, вы можете обижать меня на работе, но не у меня дома. Ежели я сказал, что будет сделано, значит, будет сделано. Рюмочку?

— Но только одну. Я еще хочу узнать, как там Зельный.

Под вечер в больнице Святого Викентия было пусто и тихо. Мачеевский медленно шел по лестнице, вертя в руке папиросу. Со вздохом убрал ее обратно в пачку. Больница встретила младшего комиссара белым кафелем, запахами спирта, химикатов и трудноопределимым зловонием боли. Это он ненавидел больше всего.

Он прибавил шагу, минуя этаж с легочным отделением, в котором умерла Зофья. Здесь больничные призраки пугали его мучительнее всего. Он видел ее в то время лишь раз, издали, когда ему велел прийти сам знаменитый доктор Арнштайн, вызванный на консультацию.

— Это вопрос часов, — сказал он. — Я мог бы перевести пациентку к себе, в еврейскую больницу. У нас современная аппаратура. Это можно сделать, но не стоит, не в таком состоянии. Пойдите к ней.

— Я?! — вскричал тогда Зыга. — Пускай этот идет.

— «Этого» завтра будут хоронить. В жизни не видел таких обширных туберкулезных изменений. — Доктор закашлялся в согнутую ладонь.

Мачеевский не понял, что Арнштайн хочет ему сказать. Лишь через минуту до него дошло, что это не был многозначительный кашель. Доктор на миг задохнулся.

— Это не важно, не важно… — выдавил он в конце концов. — Идите к ней, потому что иначе будете в этом раскаиваться всю жизнь. Я знаю, что говорю.

— А что это вы, доктор, такой моралист?! — взорвался Мачеевский. — Разве закон Моисеев не велит побивать блудниц камнями?

Арнштайн вперил в него взгляд усталых, налитых кровью глаз.

— Не прикидывайтесь большим иудеем, чем я! Я сейчас говорю не как ее врач, а как… ваш.

— Извините, я не хотел вас оскорбить, пан доктор, — опомнился Зыга, понижая голос. — Это… нервы. Спасибо вам за все, но… нет, я так решил.

— Как хотите! — раздраженно буркнул врач, протягивая на прощание руку. — Позвоните, пожалуйста, утром.

Мачеевский сквозь дверное окно бросил тогда взгляд на изможденную болезнью жену. Некогда красивое, овальное лицо напоминало череп, обтянутый пергаментной кожей. Губы что-то безмолвно шептали, волосы прилипли ко лбу.

Он ушел, но снова вернулся ночью. Окно больничной палаты было уже темное, а он стоял и смотрел туда. Если бы все сложилось наоборот, если бы это он сбежал с другой, простила бы она ему? Нет, наверняка не простила бы! Зофья, образец христианских добродетелей, бездетная Мать Полька, которая каждое воскресенье тащила его в костел?! И которая, поняв, наверное, что Мачеевского не спасти, ушла с известным ловеласом, офицером местного танкового батальона. Это было самое страшное, что она могла сделать ему назло — знала ведь, как он не выносит военных! Всему есть свой предел… Доктор Арнштайн тоже недавно умер от туберкулеза…

Думы младшего комиссара прервал глухой стук по плиточному полу. В конце коридора неловко ковылял на костылях какой-то человек в пижаме. Младший комиссар глянул в окно. Огни фонарей слегка рассеивали осенний мрак. Он увидел флигель, где некогда помещался холерный барак для женщин-христианок, и небольшой садик, бывшее церковное кладбище.

Толкнул дверь хирургии.

— Извините, но часы посещений закончились.

Он повернул голову. Из дежурки вышла монахиня в белом облачении и чепчике. Она была худая, высокая, как готический собор, и такая же строгая, если судить по выражению лица.

— Прошу прощения, сестра, — он приподнял шляпу, — здесь лежит мой коллега, полицейский. Я младший комиссар, это я руководил операцией, когда его подстрелили бандиты. Раньше прийти не мог, а мне обязательно надо его увидеть. Очень вас прошу.

Она кивнула. Края чепчика заколыхались, как крылья.