Марчин Вроньский - Нецензурное убийство

— Не знаю, пан комендант, — покачал головой следователь.

— Ну, еще успеете узнать. Инспекторы пишут, что образцовый офицер, но между нами: сукин сын.

— Мне очень жаль, пан старший комиссар.

— А скоро вам будет еще жальче. Ради Бога, прекратите опаздывать на службу и начните прилично одеваться. Бокс как-нибудь переживет.

— Так точно.

— А если будет плохо, пишите. Попытаюсь перевести вас в Жешув.

Младший комиссар долго смотрел на телефон, потом поднял трубку и набрал 5-15.

— Добрый день, амбулатория? — спросил он, хоть это и не требовалось: ответила та самая женщина с вечно неприветливым голосом, с которой он неоднократно имел несчастье разговаривать. — Попросите, пожалуйста, к аппарату сестру Ружу Марчинскую.

Однако сегодня она его удивила, потому что сменила тон и проговорила чуть ли не сладко:

— Иду-иду, подождите, пожалуйста.

Не прошло и полминуты, как он услышал в отдалении смех Ружи.

— Алло? Ружа Марчинская у телефона.

— Добрый день, это Муня.

Крафт, который как раз ел бутерброд, едва не подавился. Младший комиссар повернулся спиной, чтобы на него не смотреть, и продолжил:

— Ты не представляешь себе, какая это была кошмарная неделя, зато сегодня я приглашаю тебя на ужин. Что скажешь?

В амбулатории Больничной Кассы на Ипотечной, не иначе, что-то случилось. Ружа довольно долго не отвечала, зато он слышал ее приглушенный голос где-то рядом с трубкой.

— Алло? — Он откашлялся. — Плохо слышно.

— Муня, не гневайся, но не сегодня. Не знаю, может после воскресенья… Сейчас холодно, и столько пациентов, а я так быстро устаю! — Вот так и сказала, легко, как будто радовалась завалу работы. — Я, конечно, позвоню. — И положила трубку.

— Фатально, — отреагировал Генек, проглатывая кусок. — Плохо разыграно. Вместо того чтобы извиниться, что не звонил, ты еще милостиво назначаешь ей аудиенцию.

— Да что ты можешь об этом знать? — поморщился Зыга.

— Больше, чем ты думаешь. Я женат почти одиннадцать лет, и мы с Ольгой ни разу даже не поссорились. Впрочем, раз ты мне не веришь, так попроси совета у Зельного.

— Очень остроумно, — буркнул Мачеевский и взялся за работу.

Весь остаток дня телефон молчал. Младшего комиссара это так раздражало, что он несколько раз проверял, есть ли сигнал коммутатора. У него мелькнула мысль встретиться с Тромбичем и порасспросить его, может, он что-то знает о связи староства с делом Биндера и еврейскими сокровищами. У редактора еще должны были остаться знакомые в магистрате. Однако Зыга счел, что если даже и остались, то на слишком низких должностях. А кроме того, он обещал Тромбичу, что не станет делать из него информатора. С минуту он размышлял, как бы отозвать из армии Закшевского, но он скорее отыскал бы какие-то связи в университете, чем в уездной Комендатуре пополнения личного состава. Что поделаешь, армия его не любила, и это было взаимно.

Аппарат заверещал лишь в начале пятого, сразу после того, как Крафт ушел домой, и Зыга задумался, а не сделать ли ему то же самое.

— Inspectoratul de poliţie… Lublin? — услышал он. — Comisar… Macziejewski?

— Да, Мачеевский. Эээ… nu romană, pardon. Sprechen Sie deutsch?

— Nu… Polonia, Lublin?… Poştă Bucureşti…

Румынский почтовый служащий передал кому-то трубку, и следователь узнал голос профессора.

— Алло, это Ахеец. Я в Бухаресте. Звоню, как вы просили.

— Все в порядке?

— В наилучшем. С учетом обстоятельств, разумеется. В любом случае ваш человек уже сел на обратный поезд. Он неразговорчивый, но симпатичный.

— Я рад. — Зыга понял по голосу, что Ахеец явно расслабился, его отпустило нервное напряжение. Сам он еще не мог позволить себе подобной роскоши. Переложил трубку в другую руку и инстинктивно оглянулся на дверь. Заперта. Но он все равно понизил голос. — Однако если позволите мне дать вам совет, пан профессор…

— Да? Слушаю.

— Отправляйтесь куда-нибудь на экзотические раскопки. В Египет, а еще лучше — в Мексику.

— Пожалуй, вы правы, — сказал Ахеец. — Но… — Он сделал паузу. — Я вас даже как следует не поблагодарил. Я хотел сказать: я мог бы чем-нибудь отплатить?

— Да, действительно, есть кое-что…

Теперь замолчал Зыга. Еще неполных двое суток назад он и не предполагал, что будет вынужден об этом просить.

— Вы здесь? — потерял терпение Ахеец.

— Да. Пан профессор, если вы отъехали достаточно далеко от нашей правовой отчизны, не мог бы я получить ваши показания в письменном виде? На этот раз — как мой страховой полис. И исключительно для этой цели. Алло?

— Вы меня захватили врасплох, — не сразу ответил Ахеец. — Ну что ж, не хотелось бы, однако вам я это должен. Только если вы думаете о страховом полисе, то, наверное, не на адрес комиссариата и не на домашний? Вообще вы можете говорить свободно с этого аппарата?

— Предполагаю, что еще могу. Что касается адреса… — Мачеевский на пару секунд задумался. — У вас есть чем писать? Так? Стефания Капранова, Люблин, улица Иезуитские Руры…

Уже положив трубку, он выругался себе под нос, что придется заплатить бабе за услугу не меньше пяти злотых. Но он знал, что в таком деле мог на нее положиться. Капранова соблюдала кодекс предместья: сплетничать можно, стучать — никогда в жизни. А кроме того, она не умела читать.

У Мачеевского не было никаких планов, что делать с остатком субботы. Вся эта долгая неделя отучила его от того, что можно выйти из комиссариата в половине пятого и не быть вынужденным куда-то спешить. Но раз уж бутылка в подвале стыла по крайней мере семь дней, еще несколько часов потерпит. Он решил поступить, как многие другие: зайти куда-нибудь на чашку кофе и пирожное. «Европа» пробуждала слишком свежие ассоциации, а потому он заглянул в кондитерскую Семадени.

Внутри пахло хорошим мокко, однако в углу зала какой-то взволнованный прыщавый гимназист с жаром декламировал своим приятелям:

Немногочисленные еще посетители кондитерской, большей частью мужчины, улыбались, слыша остроумные эротические строфы. Мачеевскому эта сцена тоже показалась забавной. Поскольку — как он полагал, в противоположность остальным присутствующим — узнал стихи, которые его самого восхищали почти десять лет назад. Хотя этот текст и не был запрещен цензурой, но из-за автора за одну только его публичную декламацию полагалась по крайней мере явка в комиссариат с предупреждением: Бруно Ясенский год назад отказался от польского гражданства и делал литературную карьеру в Советах.