Ирина Ратушинская - Одесситы

— Волк-Овечкин, ты говоришь? — усмехнулся он.

Это можно было со вкусом рассказать знакомым — как гимназисты прозвали Щербакова, известного своим консерватизмом. Это неплохо: Волк-Овечкин.

Павел взглянул в смеющиеся глаза Зины и понял, что от его ехидной сестренки может быть и толк. С того дня они стали друзьями. А отец до того смягчился ко всем новшествам времени, что когда сыновья «заболели» Уточкиным — самым безумным сорвиголовой из одесских спортсменов — не только им не мешал, но и сам стоял в накаленной восторгом толпе, глядевшей, как рыжеволосый герой съезжает на велосипеде с Потемкинской лестницы. Сто девяносто две ступени! Большей лестницы в городе попросту не было, так что Уточкин просто вынужден был переквалифицироваться в авиаторы, и снова восхитить поклонников, описав круг над городом и морем.

Само слово спорт было тогда еще новым, и Иван Александрович увлекся — разумеется, не как спортсмен, а как покровитель. У него появились новые знакомые, он пожертвовал какую-то сумму одесскому аэроклубу, стал завсегдатаем ипподрома и с большим удовольствием рассуждал о преимуществах русской школы верховой езды над английской.

Мария Васильевна первое время беспокоилась, что муж разорит семью на скачках, но этого не произошло: Иван Александрович дал слово не делать больших ставок и сдержал его. Сам он, казалось, помолодел, и отношения в доме стали легкомысленнее и проще. Атмосфера все никак не разражающейся грозы, которая так мучила в прошлом Марию Васильевну, рассеялась. Стоило отцу нахмурить брови, как дети с притворным ужасом кидались к бронзовому барометру. Барометр был безнадежно испорчен, и стоило постучать по нему пальцем, как он показывал «ясно».

Материальное положение Тесленок поправилось. Отец получил прибавку к жалованью. Владек, зарабатывая репетитором, сам себя содержал, как и многие студенты. На медицинском факультете профессура считалась чуть не черносотенной, что значило по тому времени беспощадные требования к студентам по успеваемости. На первом же экзамене по анатомии Владек чуть не срезался на черепных костях, и с тех пор ему было не до бурной студенческой жизни, кипевшей в коридорах и на собраниях землячеств. Ректор Кишенский, сам профессор-медик, считавшийся реакционером, сходок не допускал: «это вам, господа, не пятый год!» А если они и возникали, то студенты-медики просто не успевали принять участие: обсаженные сиренью здания медицинского факультета были на отшибе от главного корпуса.

Владек быстро перестрадал всеми обычными страстями начинающих медиков: находил у себя все описанные в учебниках болезни, злоупотреблял словом «коллега», шарахался в анатомичке от покойников, у которых порой процессы разложения вызывали сокращения мышц. Вскоре, однако, он с ужасом понял, как мало может медицина, которую он раньше считал чуть не всемогущей.

— Вчера, коллеги, я участвовал во вскрытии пятимесячного младенца. Жалею, что вы не могли присутствовать: это было следственное дело. Банальная история: крестьянская баба пришла в город на заработки, родила ребенка, и, как говорят, «заспала». Натурально, подозрение в убийстве, — со вкусом говорил профессор Телесин, поводя большими белыми руками. — Проверяю легкие, сосуды — никаких признаков цианоза. Желудок — никакого отравления. Абсолютно здоровый младенец. Отчего умер, непонятно. Представьте мое положение: я должен писать заключение экспертизы, а диагноз не определим. Говорю вам это за тем, чтоб вы знали: не то что спасать таких «заспанных», но и объяснить это явление медицина пока бессильна. Дилемма: взять грех на душу, пожалеть бабу да написать что-нибудь про врожденную патологию? Либо же написать как есть, и пускай уж дальше крутят следствие как хотят? Нет, я вам не скажу, как я поступил. Врач — не Господь Бог, но врачу только Бог судья. Это запомните, коллеги, на будущее.

Владек уже понимал, что есть две медицины: одна для непосвященных — с медицинским светилами, потрясающими исцелениями, всегдашней надеждой на властного и уверенного врача, и другая — для самих врачей, так беспощадно мало могущих и сознающих это.

— Доктор, пришейте мне руки! — умолял в полубреду рабочий с канатного завода.

— Все будет хорошо, голубчик, — успокоительно говорил врач Головин, и студенты, которых привели смотреть типичный случай заражения крови, переходили к следующему больному. Этот, все понимали, безнадежен.

Владек и сам знал про себя, что он идеалист. Оставалось удариться в яростный цинизм или же — преодолеть, освоить все, что знает медицина на сегодняшний день, и дальше делать невозможное. Если никто не знает — как, то должен узнать он сам. Он пугал теперь родителей ввалившимися щеками и фанатическим блеском глаз. По ночам он иногда бормотал по-латыни, и тогда Антось бесцеремонно его расталкивал под бока.

— Я так волнуюсь за него, пан каноник, — говорила Ванда Казимировна черноглазому ксендзу Орыльскому, другу семьи.

— Горячий мальчик, пани Ванда, горячий мальчик. Попомните мое слово, такой сын еще введет вас в грех гордыни, — улыбался ксендз, принимая блюдечко с абрикосовым вареньем.

В декабре 1913 года Петровых разбудил Никита. Трясущимися руками он комкал шапку. Снег таял на его сапогах. Он бессмысленно посмотрел на выбежавшего в халате Ивана Александровича:

— Барин… Умерли… Сергей, никогда не жаловавшийся на здоровье, не проснулся тем утром, и примчавшийся Дульчин уже ничем не помог.

Что поделать, это еще самый милосердный вариант удара, — вполголоса уговаривал он Ивана Александровича, обнимая его за плечи. — Не мучился, не лежал в параличе…

Сергея хоронили на Втором кладбище. Мундиры морских офицеров, его друзей, чернели на голубоватом снегу. Ветер трепал венки, и те из них, что были из живых цветов, скукоживали лепестки на морозе. Старенький батюшка пел слабым голосом — или так просто казалось, когда умолкали певчие. И могила куда опустили Сергея, была черной — как морской мундир. Павел тупо смотрел на вырастающий холмик. На соседнюю могилу — где были дед с бабушкой — села ворона в пуховой серенькой шали. Она с любопытством поглядывала на блюдо с колевом. Кто-то положил руку на его рукав. Павел знал, кто. Он благодарно сжал в ладони ее холодные пальцы — почему-то без перчатки, и почувствовал, что отупение прошло, и он старается удержать слезы.

Никита вернулся на пустую дачу уже к вечеру. Теперь, он знал, этот дом будет принадлежать другим Петровым, и тут будут новые порядки. Он ушел на конюшню и обнял Стрельца за теплую шею. Так они стояли вдвоем и горевали. Стрелец заплакал первым.

— Павлик, ты с ума сошел!