Ирина Ратушинская - Одесситы

Мать бессильно откинулась на спинку плетеного стула.

— Мама, милая, все будет хорошо. Полк отличный, туда вольноперов вообще-то неохотно берут, но я ведь физик, им нужны грамотные люди. Это же артиллерия, не пехота. Там, знаешь, все на расчетах. Я там прапорщиком буду еще до конца года. Теперь, говорят, производство упростится. И какая удача, что так все устроилось, а ты вдруг недовольна. Завтра мне форму выдадут, подумай, как быстро!

Павел, необычно оживленный, блестя глазами, расписывал матери преимущества службы в артиллерии, повторял, что война долго не продлится, и что он вполне может кончить курс в университете годом позже — все, что могло ее успокоить и удержать от слез. Слезы он предвидел, но что уж тут поделать, раз война, а он мужчина. Не сидеть же на университетской скамье под прикрытием освобождения от воинской повинности! Да он бы со стыда сгорел.

— Маша, не волнуйся, голубка, — вздохнул Иван Александрович. — Впрочем, что я говорю. Мы оба с тобой будем волноваться, раз таких детей вырастили. Разве удержишь… Петровская порода.

— Папа, какой ты у нас чудный, умный, замечательный! — Зина кинулась обнимать отца. — Где у моего папы седина? Вот здесь… здесь и здесь… все от плохих, непочтительных, непослушных детей. Раньше кашу не едят, потом колы приносят, потом на войну идут, а потом уж только поумнеют.

Она баловалась, целуя отца в голову, и Иван Александрович вдруг почувствовал, что у него глаза на мокром месте.

— Ну ты-то хоть, коза-дереза, слава Богу, никуда еще не идешь. Мне Дульчин говорил, что тут в госпиталях работы на всех хватит. А ты бы уж рада… нашлась сестра милосердия! — шутя оттолкнул он Зину.

— Папа, если она даже сдаст каким-то чудом экзамен, это будет самая немилосердная сестра изо всех возможных! Уж кому и знать, как не мне! — подхватил Павел, радуясь, что тяжелый разговор обернулся таким образом.

Тут прибежал возбужденный Максим и сообщил, что на Пушкинской качают военных и каких-то сербов, и все кричат «ура», и из окон бросают цветы, а сейчас будет идти манифестация с портретом царя и с оркестром — прямо мимо нас, в сторону бульвара. Действительно, вскоре послышались взревы геликона и барабанный грохот. Потом запели трубы, и под это серебряное пенье Петровым показалось, что все правильно и хорошо. Государь обратился к России, и Россия поднялась, и мы выиграем, конечно, эту войну, а уж дальше все будет отлично.

На студенческой пирушке, устроенной в честь Павла и Владека, делали жженку по всем правилам: сахарную голову установили над жбаном с вином именно на шпагах, а не на прозаической решетке, ром предварительно был подогрет, а потом уж вылит на сахар, электричество выключено, и дрожащий синий огонь был единственным освещением комнаты. Юра Нежданов, тоже уходивший на войну вольноопределяющимся, следил за пламенем, и если оно чересчур разгоралось, пригашивал его сверху шампанским. Вся компания, расположившись на коврах вокруг жбана, одобрительно смотрела на большие золотистые капли раскаленного сахара. Они медленно, со свирепым шипением, капали в вино. Скоро было расставаться, и все это чувствовали.

— Владек, ты уж пожалуйста по старому знакомству мне руки-ноги не отрезай, если я тебе на фронте попадусь, — с шутовской тревогой умолял Юра.

— Я уж тебе сразу голову лечить буду — обливаниями. Начать сейчас? — взялся за черпак Владек. Он шел санитаром на госпитальный поезд, и был недоволен, что не фельдшером. Но для экстренной сдачи экзамена на фельдшера требовались бумаги из университета, а на кафедре Владеку категорически отказались пойти навстречу.

— Вам, молодой человек, курс надо кончать. Самый перспективный студент — и здрасьте пожалуйста — на фронт! Молодость, романтика — я понимаю. Кого другого я бы отпустил, но вас — увольте! Своими руками губить такой талант…

И профессор Антонов, встав из-за стола, дал понять, что разговор окончен. Ректор Кишенский тоже оказался нечутким человеком, и вспыливший Владек решил обойтись безо всякого университета: в санитары брали охотно, и специального образования не требовалось. Ладно, он будет кормить раненых и подпихивать им судно. Там, на месте, он покажет, на что способен. Где его место, раз война, Владек не сомневался ни минуты: ведь немцы уже шли по Польше! Жаль, что нельзя в солдаты, как Павел и Юра. Но, раз дав присягу медицине, Владек уже отказаться от нее не мог: это было бы предательством. Он помотал головой и прислушался к громкому спору уже порядочно развеселившихся друзей.

— Вот служат молебен за победу русского оружия. Англичане и французы — соответственно за свое. Немцы тоже небось молятся, за свою победу. И все считают себя христианами, — рассуждал Павел. — Хотел бы я видеть хоть одного человека, который помолился бы, как Богом велено, за всех — и за наших, и за немцев. Тогда бы я ждал от Церкви чего-то путного.

— Вот ты и помолись, раз такой праведный! И за немцев, и за румын, и за жидов, и за кого там еще! А мы уж по старинке — за русское оружие! — рассердился Юра.

— Я бы и помолился. Да я в бога не верю, — усмехнулся Павел.

— Так и не рассуждай. Давай лучше свой стакан, да песню, господа! Про Татьяну!

Святая Татьяна считалась покровительницей всех студентов, и вся студенческая вольница, верующая-неверующая, Татьянин день отмечала и песни в ее честь слагала без счета.

Расходились под утро, пообещав, конечно, не терять друг друга, писать. Павел, как ему казалось, вовсе не захмелел. Голова была необыкновенно легкой, спать перехотелось, и его любимое ощущение собственного бессмертия приятно холодило под ложечкой. Совестно, конечно, радоваться войне. Он и не радовался. Но, что поделать, сознавал, что с началом войны все в его жизни изменилось к лучшему. Что он был такое еще неделю назад? А теперь — доброволец, идет на передовую. Остается семья, остается любимая девушка — под его защитой. Какая в этом правильность, праведность даже, какой покой. Все становится на свои места: убьют — Анна ему ничего не обещала и не будет связана памятью. Вернется он — так вернется героем, и, может быть, она посмотрит на него другими глазами. В глубине души он не верил, что война к Рождеству кончится, как пророчили газеты. Он еще успеет, он теперь все в жизни успеет.

Свежая августовская ночь стремительно таяла, меняя оттенки. Вот-вот должны были грянуть птицы. Сразу за этим, без перерыва, шла нарастать летняя жара. Задувал ветер «молдаван», но он не обещал облегчения. Обрывы над морем сухо шелестели иссыхающим дроком, розы на балконах скручивали лепестки, горластые хозяйки в одесских двориках — и те умолкали на самые жаркие часы. Только орали неугомонные младенцы 1914 года, да на Куликовом поле все слышались медные голоса военных оркестров.