Ирина Ратушинская - Одесситы

У городовых, впрочем, и так хватало дела: на углу Садовой у извозчиков получился затор, и улица была почти забаррикадирована. Пришлось задержаться, а заодно узнать новости:

— Это турки стреляют, я только что из порта. Эстакада — вдребезги, чтоб мне так жить! И французский корабль потопили.

— Не может быть, чтоб турки! Мы же с ними не в войне!

— Ой, мадам, вы хочете, чтоб они раньше объявили войну? Так они ее объявят часом позже! Им, нехристям, все одно. Где вы видели, чтоб у турок были манеры?

— Батюшки, только турок нам и не хватало! Свят-свят-свят…

— Поберегите нервы! Их моментально отобьют.

— Не скопляться, господа, не скопляться! Да вороти ей оглоблю вправо, болван!

— Не кричите, ваше благородие, она у меня лошадь с фантазиями…

Назавтра вышли газеты. «Обстреляны Одесса, Новороссийск и Севастополь… Вероломное нападение турецкого флота…Россия принимает вызов…» Еще через неделю было объявлено о блестящих победах на Турецком фронте, и что армия, почти не встречая сопротивления, продвигается вглубь Турции.

— Что ж, давно пора было решать дело с Константинополем и проливами, — говорила в гостиной у Петровых Нина Борисовна, ставшая теперь неугомонной патриоткой.

— Тут еще может быть проблема с союзниками, — задумчиво тянул Сан Саныч.

— Ах, что вы! Что б эти союзники без нас делали? Чей бы сейчас был Париж, если б не наши на Западном фронте? — горячилась Нина Борисовна, разминая дежурную папироску.

— Вот, теперь еще один фронт. Не надорваться бы, — вздохнул Иван Александрович. Он заметил, что после смерти Сергея все чаще берет на себя роль скептика — будто брат завещал ему свой образ мыслей. Тут уж возмутился Дульчин:

— Так ведь что прикажете делать, раз они сами напали? Сдать им, что ли, было Одессу? Сколько пишут про немецкие зверства — не хватало нам еще турецких? Господа, мой коллега Самарин подо Львовом сейчас с полевым госпиталем, он мне такое описал!

— А что? Что? — встревожилась Мария Васильевна, и Дульчин понял, что совершил оплошность: последнее письмо от Павла было как раз из-подо Львова.

— Да все то же, голубушка Мария Васильевна… ничего нового, в сущности… от немцев чего же ждать. Да вы не волнуйтесь, наша армия никогда не была такой мощной. Лучшие люди — все ведь там, на фронте. Цвет России! — Дульчин любил выражаться красиво, а впрочем, до отступления 1915 года это не звучало странно: вся интеллигенция говорила и писала о войне несколько выспренно.

— Цвет-то цвет… — покачал головой Иван Александрович, — да вот тыл бы не подвел.

— Уж постараемся не подвести, мой друг, — поднял на него красные от недосыпания глаза Дульчин, и Иван Александрович понял, что совершил бестактность.

Анна и Зина получили долгожданные назначения в один день: Зина на санитарный поезд, перевозивший раненых с Западного фронта, а Анна — в 7-ой передовой отряд Всероссийского Земского Союза, командированный на Турецкий фронт. Хоть и жаль было расставаться, но Анна понимала, как неслыханно ей повезло: на ответственные участки обычно брали только сестер Красного Креста. Они считались кадровыми, опытными, а сестры военного времени — недоучками. Анне подчеркнули, что для нее делают исключение. Это было и лестно, и обидно одновременно. Они сфотографировались в ателье Бруевича на прощанье: странно похожие в косынках, закрывающих шею и лоб, улыбающиеся, двадцатилетние. Анна знала, что Зина пошлет карточку Павлу, и огорчалась, что на снимке у нее вышел широкий нос и какие-то тени под глазами. А впрочем, не переделывать же было!

Все складывалось не так, не так и не так, как Владеку хотелось. А все из-за того, что он поторопился. Союз городов был все же штатской организацией, и отношения его с правительством и с армией были не вполне ясны. Деятельность его допускалась, но ко всем инициативам неведомое Владеку начальство, координирующее сложную машину военной медицины относилось с некоторым подозрением. Да и сама спешно организованная структура Союза городов была полна неразберихи. Вышло так, что Владек оказался, во-первых, на тыловом санитарном поезде, а во-вторых, рейсы были из Москвы в Тамбов, или в Ярославль, или в Саратов. Владек подозревал в этом некий умысел. Наскоро набранные добровольцы-студенты, которые даже не сняли студенческих фуражек, а так и носили их с солдатской формой — вольность, в Действующей армии бывшая бы недопустимой — видимо, не вызывали особого доверия как потенциальные бунтовщики и пропагандисты. Вот их и оттирали в тыл, подальше от передовой. Где-то там уже взяли Львов, и все повторяли имя Брусилова. Уже армия Самсонова двигалась к Мазурским озерам. Уже зловеще грянули известные раньше только из географии Сольдау-Танненберг, а Владек все таскал ведра с кипятком да щами. Это требовало почти цирковой ловкости: два дымящихся ведра, две руки — и бегом, чтоб не остыло, а еще же надо как-то открывать-закрывать двери из вагона в тамбур, и опять в вагон, а поезд дергает на стрелках, а вагонов, что насквозь пройти — как кому повезет. Владеку, надо ли говорить, не везло: и по сорок две, и по сорок шесть дверей ему доставалось в одну сторону. Зачем, черти б их взяли, в каждом вагоне столько дверей, да еще разной конструкции?

— Напишите, что мальчика Вову

Я целую, как только могу,

И австрийскую каску из Львова

Я в подарок ему берегу…

— раздавалось пение под гитару из офицерского вагона. Видимо, пел легко раненый, потому что голос был здоровый, без натуги и придыханий. А Владек торопился мимо — в свой солдатский, к своим сорока. Половина лежачих, а иногда и больше — и за всеми присмотреть.

От медсестры Залесской, с глазами испуганной девочки, мало было толку. Она до сих пор, меняя перевязку, боялась сделать больно, и жалостно было смотреть на ее робкую суету. Владек из себя вышел, когда она побежала было к старшему врачу из-за вполне благополучного раненого. Как же, неожиданно поднялась температура — а вдруг гангрена? И все это даже не проверив повязку. Правда, повязка была сложная: глухой гипс, и ее не предполагалось менять в поезде. Владек не выдержал и скомандовал сестре оставаться на месте. Она послушалась (тоже хороша!), а Владек загипсованное плечо просто обнюхал: если пошел воспалительный процесс, то нет ничего проще, чем определить по запаху. Очевидно было, что с раной все в порядке, а тогда не надо было семи пядей во лбу, чтобы сообразить, отчего температура. Перекинувшись несколькими словами с раненым, он подошел к Залесской и сказал нарочито грубо:

— Да у него запор шестой день! Куда вы смотрите, медсестра? Что, старший врач должен клистиры ставить?

Прозрачные, немного лисьи глаза Залесской стали еще больше, и было ясно, что вот-вот уже из них польется. Так что Владек только буркнул: