Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

К предпоследнему дню мы ослабили надзор, ибо птица осталась цела, хоть атмосфера праздника была испорчена. Лучники-гости хмурились и ко всему придирались; им не по нраву были подозрения и тем более обыск.

Наши усилия пошли прахом. Трагедия случилась в последний день, несмотря на предосторожности. А может, она была послана в качестве знака, что все в мире предрешено. На рассвете разыгралась песчаная буря, каких и старожилы не припомнят. Буря бушевала целый день, и все, в том числе патрульные, были вынуждены сидеть по домам. Правда, один-два юных смельчака вышли из шатров, но колкий, рвущий кожу песок оказался сильнее их отваги. Смирившиеся, хотя и полные дурных предчувствий, мы поняли: ничего не поделаешь, придется пережидать бурю.

Увы, когда буря наконец утихла и в прояснившееся небо занозой впился желтый месяц, мы не нашли бесценной птицы. Мы прочесали скалы и берега реки, но не обнаружили следов. Не осталось ни единого перышка, которое намекало бы на ее судьбу. Птица исчезла, будто никогда и не существовала.

В ту ночь мы не нашли в себе сил устроить гостям пышное прощание, и наутро они разъехались с громкими проклятиями и угрозами более не возвращаться. Мы равнодушно смотрели им вслед. Ни у кого не повернулся язык просить их приехать в следующем году. Наш старинный праздник больше никогда не будет прежним.

Теперь туарег обратился непосредственно ко мне. Вот что он сказал:

— Девятью воротами пронизана крепостная стена, со времен Средневековья охраняющая этот город, а в лабиринте его переулков гнездится вдохновение. Я думаю об этом всякий раз, когда позволяю воображению воспарить, подобно птице, и с высоты птичьего полета обозреть дома и улицы, что стекают к подножию гор. Подо мной, под моим ковром-самолетом — плоские крыши и благоуханные сады медины. Вдалеке, в тумане, едва виднеются заснеженные горные пики. Над ними встает солнце, ибо там — восток. А садится солнце в увенчанные пеной морские волны. Между горами и морем звенит Марракеш, этот западный Багдад, город, непредставимый без площади Джемаа, не существующий без нее, как не существует снежная шапка без горной вершины.

Он помолчал, внимательно глядя на меня. В лице застыли настороженность и ожидание.

Я ничем не нарушил этой речи, но теперь, когда туарег сделал паузу, произнес:

— Вижу, ты сам инаден — тот, в чьих устах оживают слова.

— Это так, — отвечал он с улыбкой.

— Как твое имя, синий человек? — спросил я.

— Мое имя Джауд.

Я поблагодарил его за участие, и он снова улыбнулся.

— На равнинах поднимается пыль, — сказал он. — Спадает дневная жара. А мы с тобой стоим в тени Вороньего дерева и нижем слова.

В нашем непостоянном кружке, как всегда, нашлись нетерпеливцы, пожелавшие услышать продолжение истории. Один из них выкрикнул:

— Как же насчет двух чужестранцев? Что с ними случилось?

Вместо ответа Джауд встал лицом к тому углу площади, где высятся груды апельсинов, и сопроводил свой поворот жестом.

— Вон где они теперь — они не могут покинуть площадь, — сказал Джауд. Мы же никого не заметили.

Джауд пожал плечами. В глазах его было лукавство.

— Они неуловимы, точно глубоководные рыбы, — добавил он. — Иной раз их видишь, иной раз — нет.

Отовсюду послышался неловкий смех, один только мой друг Мохаммед, до сих пор погруженный в молчание, не находил слова Джауда забавными. Напротив — он встал и подошел к туарегу. Скрестив на груди руки, Мохаммед холодно произнес:

— Если мне не изменяет память, ты употребил слова «бездна, которая есть наша жизнь». Будь добр, объясни, что ты имел в виду.

Смешки стихли от этого вопроса. Туарег поджал губы. Из глаз его исчезло лукавство. Напротив, взгляд стал торжественно-печальным.

После паузы, насыщенной нетерпением, туарег произнес:

— Я имел в виду возможности. Жизнь меняется, когда стараешься полностью отдаться тому, что любишь. Это ввергает человека в бездну — которая есть реальность, хоть и выдуманная, и падение в которую чаще всего мучительно.

Он сделал паузу, чтобы плотнее закутаться в синий плащ. Взгляд его тяготил нас. Мрачность контрастировала с общим благодушием.

Покосившись на Мохаммеда, Джауд продолжал речь, по-прежнему полную точных метафор:

— Поскольку красота, строго говоря, есть одно из сугубо человеческих качеств, она обычно берет верх над мудростью и здравым смыслом. Зритель, привилегированный свидетель, живет в прекрасном сне. В этом сне он прячется от реальности. Это таинственный брак, союз, где радости и света ровно столько же, сколько отчаяния и тьмы. Каждый, кто узрел подобную красоту, навек меняется. Он никогда больше не взглянет на мир прежними глазами. Скорее всякий раз его будет постигать очередная порция прискорбного разочарования. Такова бездна — состояние человека, не знающего ни удовлетворения, ни счастья.

Он снова сделал паузу, чтобы точнее оформить мысли. Где-то в темноте скрипнула колесами повозка. Я ждал, что Джауд заговорит теперь о прекрасной чужестранке, покорившей Мустафу, однако он выбрал другую аналогию.

— Возьмите, например, — сказал туарег, — тускло-красную крепостную стену, окружающую Марракеш; подумайте о тени, манящей жарким полднем, об искушении прилечь в этой тени и через некоторое время пропитаться ее прохладой, раствориться в ней, потерять свою суть. Такова бездна. — Избегая смотреть Мохаммеду в глаза, туарег повернулся ко мне и произнес: — Природа берет над нами верх. Песок проникает сквозь наши двери. Из глубин души, подобно буре, поднимается желание. Перед его мощью все остальное — логика, добродетель, осторожность — бесполезно.

Никто не нарушил тишины, воцарившейся после того, как Джауд закончил речь. Мы обдумывали его слова, а над площадью парили длинные паутинки. Откуда они взялись? — недоумевал я. Кто-то, явно земледелец, объявил:

— Будет добрая жатва.

Туарег улыбнулся, вероятно, тронутый ненамеренной иронией фразы. Мы с ним стали смотреть на две черные колонны — Воронье дерево и минарет мечети Кутубия. Полная луна была в самом зените. Держа средний палец так, чтобы он образовал прямую линию между минаретом и деревом, Джауд шепнул:

— Мы с тобой наделены мучительным даром.

Я понял, что он имеет в виду. У нас, рассказчиков, средний палец считается символом смерти.

— Жаль, что это так, — добавил Джауд. — Это тяжкое бремя. Из-за него мы не совсем люди.

Затем он обратился к Мохаммеду.

— Прощай, — сказал он и прижал ладонь к сердцу.

Мохаммед не сделал ответного жеста.

Быстро оглядевшись, туарег покинул кружок слушателей. Я с сожалением провожал его глазами.