Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

Через несколько лет после смерти Мордехая сон его, как бы по наследству, перешел к Мустафе; по крайней мере часть сна. Мустафе снилось, будто он проник в полуразрушенную касбу посреди отдаленной горной долины. И там, в касбе, Мустафа обнаружил, что одно крыло вместе с прилегающей к нему башней тщательно отремонтировано. По словам Мустафы, некоторое время он раздумывал на пороге, но двери были распахнуты, и он решился войти. Людей он не увидел, но все в доме являло следы бережной заботы. Потолок был укреплен широкими кедровыми балками, стены покрыты таделактом, пол — свежим слоем глины и известки. Посреди просторной комнаты лежал серый берберский ковер в форме облака. В другой комнате Мустафа обнаружил письменный стол из темной древесины, с восхитительной мозаикой на столешнице, а на нем — дневники в кожаных обложках, исписанные бисерным почерком. Мустафа наугад открыл один дневник и прочел: «Ce qui importe c’est la vérité». [11] Важна только истина (фр.). У стола, на полу, были еще книги, но все — на языках, Мустафе неизвестных. В соседней комнате над кроватью висел выполненный углем эскиз женской головки, закутанной в покрывало по самые глаза — огромные, подведенные тушью; Мустафа клялся, что с тех пор их взгляд не дает ему покоя. Мустафа поднялся в комнату с высоким потолком, имеющую выход на плоскую крышу, и заглянул в кладовку, но не обнаружил ни одной бабочки — только кипу красных шерстяных одеял. Одно одеяло он прихватил в качестве вещественного доказательства; на нем был геометрический узор, символизирующий бабочек. Беленую дверь террасы утыкивали гвозди, на которых висели шали, шарфы, маски и плащи, как с капюшонами, так и без них. Потолок самой большой комнаты расчерчивали цветные тени. В углу стояла прялка, накрытая прозрачным белым покрывалом. Эта белая ткань показалась Мустафе ярчайшей метафорой одиночества и неприкаянности.

Странные чувства охватывают человека в опустевшем жилище. Все здесь не так, как при хозяевах. Чувства эти сродни тем, что испытываешь, явившись ночью в давно знакомое, однако виденное только при дневном свете место. Обойдя все комнаты касбы, Мустафа босиком вступил в залитый солнцем сад. Присутствие женщины — заботливой хозяйки — выдавали и грядки ароматных трав, и цветочные клумбы в форме звезд, и фонтаны, выложенные розовой галькой, и вышитые шелковые подушки на расписных деревянных скамейках. Кормушки для птиц, сделанные из старых бутылок, висели на апельсиновых и лимонных деревьях. Глаз отдыхал на мозаичном дне бассейна, заполненного лепестками алых и белых роз; верно, что-то подобное будет в раю, подумал Мустафа. В задумчивости медлил он над бассейном, и вдруг ему показалось, что из воды смотрят чьи-то глаза. Совершенно прозрачные, спокойные, без тени страха или недовольства — вот какие они были. А между этих глаз Мустафа различил надпись — рифмованную строфу из четырех строк, — но из-за ряби, пущенной ветром, не успел ее прочесть.

С тех пор, по словам Мустафы, ему не оставалось ничего другого, кроме как смотреть сны этими подводными глазами, что, впрочем, его вполне устраивало.

Костер наш снова угас, и я больше не делал попыток оживить его. Вместо этого я оглядел слушателей и обратил взор к ночи. Туман поднялся, звездное небо сочило голубоватый лунный свет. Дома по окружности Джемаа тонули во тьме, но их очертания были четки, словно прочерчены в небе отточенным карандашом. В мостовой отражались звезды, каждый камень сверкал, покрытый инеем. Казалось, звезды повсюду — в небе, на земле, на деревьях, в сердце мечети и даже в глазах моих терпеливых и преданных слушателей. От великолепия звезд дух занялся. И вот, наполненный дивным светом, я встал, плотнее запахнул джеллабу и жарким шепотом заговорил:

— Что есть звезда? Что есть вдохновение? Что есть страсть? Что есть тоска? Я опускаю взгляд на землю — и вижу среди вас моих предков. Их глаза — как блестящие черные семечки, их лица подобны тусклым зеркалам, отражающим многие века. Они вне времени; они неподвластны трем измерениям. Их тени переплетены с вашими тенями. У каждого на плече сидит ворон, каждый опирается на черный посох, и сомкнутые ряды этих посохов тянутся к самому горизонту словно пшеничные колосья. В бесконечности, сиречь их мире, я известен как Хасан, уличный рассказчик с площади Джемаа, хранитель летописей предков. Вы же — мои братья и сестры. У нас одна вера, одна культура; красота — наше общее наследство. Каждый вечер вы собираетесь послушать меня — словно вступаете в новый мир; позволяете мне заявить наши с вами права на это наследство, вновь обрести его. Наш круг так тесен и сплочен, что часы замедляют бег и сама ночь подходит к нам с иной мерой. Но теперь уже поздно — настала пора завершить сегодняшнюю историю.

Завтра будет новый день. Он принесет новые истории. Завтра, так же как и сегодня, я скажу: «Добро пожаловать в мой мир; надеюсь, он окутает вас подобно дыму». Завтра на несколько часов мы опять станем товарищами в путешествии, называемом жизнью. Лучшие мои истории — гибки и проверены временем, гибкость же всей истории определяется гибкостью звеньев, что обеспечивают ей целостность. У меня в запасе четыре-пять таких историй — многие поколения моих предков хранили их. Они приправлены столетиями; каждая под конец раскрывает все тайны, и слушатель уходит довольный — чего, пожалуй, не скажешь об истории, которую я поведал нынче, ведь она не успела настояться. Признаюсь: раз в год я непременно должен проветрить темные закоулки разума, хотя такая уборка всегда недостаточна. Завтра все изменится. Завтра я расскажу историю столь нереальную, столь неправдоподобную, что даже самым легковерным из вас нелегко будет ее переварить. Впрочем, кто знает? Кто может судить о таких вещах? Доверчивость человека бесконечна, желание верить — неизмеримо.

Произнеся это напутствие, я обнялся с некоторыми из слушателей, в адрес же остальных прижал ладонь к сердцу. Людские ручейки потекли с площади; я подсчитал выручку, собрал вещи и взял под локоть Набиля, терпеливо ждавшего окончания истории. Набилю хотелось пройтись по Джемаа, размяться, прежде чем я отведу его к мечети Муассин, и я с готовностью согласился.

Джемаа наслаждалась тишиной; торговые ряды и галереи дышали мерно, как спящие люди. Мы стали обходить площадь по периметру. Теперь, в столь поздний час, на Джемаа никого не было, за исключением Тахара, канатного плясуна, да пары гимнастов, что репетировали завтрашнее представление. Я сказал о них Набилю, тот заулыбался:

— Интересно, многие ли понимают, какой подготовки требует представление, что каждый день идет на Джемаа?