Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

С тех пор как я ослеп, — продолжал Набиль, — у меня в привычку вошло представлять, как ты настраиваешься. Наверно, сидишь где-нибудь в уголке, проговариваешь про себя историю, запланированную на вечер, в последний момент добавляешь позабытые подробности. Вот ты скинул туфли, пальцами ног трогаешь густую пыль, наблюдаешь, как солнце золотит кожу. И все это время твой мозг занят — ты сочиняешь, прослеживаешь связи, делаешь выводы. А потом… — Набиль помедлил и даже остановился. — Хасан, что происходит потом? Может, само время распахивается перед тобой и ты переносишься на сто, двести, а то и пятьсот лет назад? И сталкиваешься с купцом, что вздумал продать тебе верблюда, или историю, или бронзовый меч, принадлежавший его пращуру — предводителю давно мертвой армии; меч, с которым он теперь, увы, должен расстаться, ибо дочери его нужно приданое. И ты, Хасан, торгуешься с купцом, не так ли? Берберская кровь дает себя знать — ты забываешь о слушателях, что терпеливо ждут твоего появления, ты забываешь обо мне — самом терпеливом в этом кругу.

Набиль снова помолчал и повел на меня незрячими глазами. Мы оба рассмеялись. Я обнял его за плечи.

— Из тебя, Набиль, тоже получился бы неплохой рассказчик. Подумай об этом. Стал бы моим заместителем. Жаль, что такое богатое воображение втуне пропадает.

— Тут не одно мое воображение задействовано, — возразил Набиль. — Ты о волшебстве Джемаа забываешь. Джемаа-эль-Фна — это история, твоя, моя, нашего народа, но в той же степени она око, свидетель истории. Впечатления ее записаны на опавших листьях, которых здесь множество; листьях, что просыпаются от порыва ветра, что перемещаются ветром. Одни находят последний приют на крышах и террасах мечетей и дворцов; другие уносятся прочь с Джемаа, исчезают, не оставив по себе памяти. Но некоторые привлекают внимание моего наблюдательного друга, рассказчика Хасана; Хасан собирает их, относит домой, сшивает в книги, которые затем пересказывает на площади. Так замыкается круг.

Последнее слово сопроводилось моим поспешным жестом.

— Это верно по отношению к прочим историям, но для той, что я нынче поведал, круг никогда не замкнется.

Набиль обратил ко мне лицо, и странное чувство, будто он видит меня насквозь, овладело мной.

— Хасан, когда ты перестанешь рассказывать историю Мустафы?

— Когда заключу мир с собственной совестью.

— А может, совесть ни при чем? Может, все дело в искусстве? — тихо и с легчайшим намеком на иронию спросил Набиль.

— Мы говорим о моем родном брате, — рассердился я. — Не стану отрицать, что его история, несмотря на прошедшие годы, глубоко трогает слушателей и поддерживает пламя моего искусства, но главная моя цель — поведать правду.

С печальной улыбкой Набиль отвернулся и не сказал, а выдохнул:

— Да. Конечно. Я все об этом знаю.

— А я не знаю, Набиль. Я совершенно измотан. То и дело спрашиваю себя, зачем возвращаться к истории, у которой нет и не может быть конца.

Набиль чуть отстал. Теперь он, прихрамывая, догнал меня, стиснул мою руку и мягко заметил:

— Ты ведь уже объяснял: постоянным повторением ты сообщаешь значимость вещам, которые прежде казались важными одному только Мустафе. Ты трудишься ради любви — братской любви; рассказывая о брате, ты каждый раз подтверждаешь, что любишь его.

Я задумался над этими словами, и плечи мои сами собой поникли, будто обнаружилась истинная степень усталости — да, обнаружилась, нашлась — в мыслях, которые я никогда не облекал в слова, но которые не отпускали меня ни на миг.

— Все ли ты сказал, Набиль? Может, ты очень близок к истине, хотя утверждаешь обратное. Конечно, мною движет любовь к брату — но также и нечто иное. Мое ремесло подобно ремеслу стеклодува, только на выходе не сосуды, а истории. А братская любовь в большинстве случаев — просто слова.

— Твое ремесло подобно также ремеслу ясновидца, разве нет? — заговорил Набиль. — Мысли — они как семена: обещают урожай, но сами по себе, отдельно взятые, бессильны. Нужен человек вроде тебя, чтобы посеять мысли в умах, чтобы вырастить их в истории, а истории доверить воле ветра. Ты задействуешь разум и сердце одновременно. Не многие на такое способны.

Я плотнее запахнул джеллабу, втянул голову в плечи, скрываясь от холода. Мне хотелось остаться одному. Я ответил не сразу.

— Ты мне льстишь, Набиль.

— Я говорю как есть. А что в самой большой степени движет тобой?

— Желание преобразиться, измениться: тоска по возвышенному. Я рассказываю истории, чтобы умерить эту тоску, вызванную ежедневной рутиной. Тайна, сокрытая в самой жизни, не дает мне покоя. Она будоражит воображение, вдохновляет: я берегу ее, пестую, трясусь над ней.

Набиль повернулся к канатоходцам, которые теперь совершали прыжки, сопровождаемые резкими выкриками. Казалось, Набиль обращается с вопросами к самому воздуху. Наконец его незрячие глаза остановились на мне, и он просветлел лицом.

— Вот я сейчас слушал тебя, а сам думал о сегодняшней истории. Нынче ты заставлял меня и печалиться, и улыбаться. Но главное — ты даешь слушателям возможность представить себя неискушенными, а этот самообман так приятен. И у тебя на это все права, ибо твое искусство не подчиняется морали. Ты — сам себе господин. Вот почему ты прекрасный рассказчик. Ты творишь мифы и легенды. Силой мысли ты вдыхаешь жизнь в любой фантом. Ты способен сделать реальным абсолютно все.

Набиль помедлил, прежде чем добавить шепотом:

— Способен — и вынужден.

Он говорил спокойно, будто повторял какую-нибудь банальность, без намека на осмотрительность, осуждение или сожаление.

Прежде чем задать вопрос, я довольно долго смотрел Набилю в лицо.

— Ты меня обвиняешь?

Набиль мрачно покачал головой.

— Я твой друг, — с расстановкой проговорил он. — Я сохраню твою тайну.

Набиль вытянул руку, поймал мою ладонь и крепко стиснул в знак преданности.

Мы удалились с Джемаа в темноту торговых рядов, и, едва успели это сделать, как на площади возникли неизвестные мужчина и женщина. Они побрели мимо такси, смутно белеющих на стоянке. Мужчина был высок, строен, бородат; у женщины были темные волосы до пояса. Незнакомцы помедлили на границе тусклого света и густой тени, не сразу ступили на Джемаа, словно неуверенные в собственном намерении. Внезапно мужчина обнял свою спутницу, она же с улыбкой прильнула к нему. Он плотнее привлек ее к себе, на секунду оба замерли; женщина обхватила его за шею, колени ее чуть подогнулись. Мужчина поцеловал ее в лоб. Она, отрешенная от всего, кроме этой близости, издала короткий смешок. Рука в руке они шагнули на Джемаа, и женщина повела мужчину в самый центр, где догорал костер, возле которого еще недавно ткал свою историю уличный рассказчик. Оба стали смотреть на уголья; умирающий огонь отражался в зрачках. Робким, несмелым, почти девичьим движением женщина коснулась щеки своего спутника, и не было ласки невиннее этой; он же взял ее руку и принялся гладить длинные пальцы, ладонь, запястье. Ни женщина, ни мужчина не замечали темного силуэта в окне. Тишина сомкнулась над ними.