Фарид Нагим - TANGER

Вечером пошли погулять в парк Покровское-Стрешнево. На прудах купались люди. Было много собак.

Он молчал и вздыхал. Потом сорвал травинку и смотрел на нее.

— Удивительно, конечно.

Я смотрел на собаку с ее треугольной, словно бы механической мордой, с механическими глазками, с угадывающимися страшными зубами.

— Это самая страшная собака, — сказал я. — Питбультерьер. Собака новых русских. У нее сила сжатия челюстей двадцать атмосфер. Представляете? Она может перекусить руку взрослому мужчине.

— Боже мой, — громко вздохнул он, хотел сказать что-то еще и промолчал, а потом спохватился. — Да, я не расслышал, ты про новых русских говорил?

Я посматривал на купающихся и загорающих женщин, на их красиво и туго перетянутые купальниками тела. Прислушивался к себе. Как смешны женщины. Как смешно это их холодное равнодушие.

— А это доберман, она была полицейской собакой в дореволюционной Рос…

— Как удивительно, боже.

— …сии, да. У нее очень острые зубы. Ей дают в зубы толстый журнал, а потом дергают, и ее зубы рвут журнал на полосы, представляете?

— Боже мой, как удивительна жизнь.

— Да-а, удивительно. Что?

— Ничего.

— Я думал, ты что-то спросил, Анвар.

Ночью, когда я ткнулся туда, он вскрикнул.

— Ты мне там всю губу разорвал, — сказал он и выругался, это у него получалось смешно и жалостно.

Я понял уже, что он ругается непроизвольно, от смущения. Но меня все равно коробило это.

— Давайте вот так тогда…

— Да-да, сейчас принесу.

У него дрожали руки, и он залил маслом паркет. Долго и увлеченно затирал, а потом замер, не зная, что делать дальше. Я притянул его к себе.

— Нет, я не могу… он в тебе? Я как будто тебя насилую, он там или нет?

Я чувствовал его в себе, и было такое холодное ощущение, как будто хочешь в туалет.

— Нет, я лучше не буду, блядь на хуй… он в тебе?

— Да-да, во мне.

«Смешно… ноги устают… руками держи под коленкой. Значит, у женщин они тоже устают?»

И вдруг я услышал голос своего отца. От боли я вскрикнул и в своем голосе узнал его интонации, как если бы это он лежал, задрав ноги, на диване в чужой квартире в год 850-летия Москвы, а Суходолов резко и недоуменно вошел бы в него.

«Удивительно, эта интонация была у него в голосе, когда он кричал на корову, которая не хотела идти в сарай, на глупых баранов или на собаку, которая вдруг погналась за петухом».

И я увидел, как он замер на нашем заднем дворе, в фуфайке и кирзовых сапогах.

«Устают ноги… У меня золотистые длинные волосы, у меня полная, колыхающаяся в такт движениям грудь, выпуклая пушистая задница, вот такие бедра и тонкая талия — очень крутой переход, мне хорошо, да. Нет, он точно не кончит, он потом захочет… ох ты, как глубоко… чтобы и я его тоже».

— Так, подождите, я задом встану, ноги устали.

«Весь там почти… у меня глубоко изогнут стан, роскошно выставленные ягодицы… не так больно, когда дрочишь… у меня округлые нежные белые смуглые страстно расставленные бедра… нет, не встанет он у тебя. Странно, что вялый, какой-то особенно маленький… Женщинам также больно, когда клитор не возбудился… Аселька спит, наверное, уже… ого, как будто в печень ткнул… сколько там сейчас время в Алмате? Лежит там сейчас одна в темноте, расставив свои колени…»

— Любимый, единственный мой Анварик-фонарик.

«О, Аселька, как мне хорошо с тобой…»

Асель лежит на диване, расставив колени, лаская ладонью меж ними, и смотрит, приподняв голову вперед: «Как я скучала, Анвар, когда же ты войдешь в меня, я вся раскрыта перед тобой, о, хорошо, любимый мой, сожми меня, как тогда!»

«Как сладко ты сидишь на нём и сжимаешь его в своей глубине»…

«Да»?

А в Германии, наверное, утро, и Полинка ворочает своей рыхлой задницей, смеется своим смехом… Смеющаяся Полина в косынке, на немецкой фабрике. Замирает, распахивает халат и стонет: «Да, да, Анвар!»

— Как хорошо… как хорошо… мой… мой… Анварик…

«Полинка, как тогда, когда она сидела на нем между моих коленей боком, держалась за коленку и двигалась… ох какая сладкая у нее пасть, как она утягивает, облегает и лелеет его. Как колышется ее тело… как я всегда нечаянно ударял плечом в Аселькину челюсть… прижимался к ней и чувствовал упругие круги ее грудей».

— О, как я тебя люблю, мой… мой… мой… Анварик… тебе не больно?

«Даже на эту и Асельку не встает»…

— Я не больно тебе делаю?

«Замолчи! Когда говорят на ухо во время этого, невозможно сосредоточиться. И Аселька, наверное, злилась, когда я, захлебываясь от чувств, шептал ей на ухо во время этого всякую херню? А нужно было давать ей тишину. И Полинка тоже. А она и говорила мне: замолчи! Да, теперь ясно, что нужно молчать, у них же свои там идут фантазии… Как же хорошо отсасывала та проститутка Яна, и не видно было ее лицо и его за волосами. И какие же у нее были эти губы, и этот сладкий свежий запах. Как ей было больно, когда Герман ее сзади, и она от этого сильнее сжимала мой член и скользила своей грудью по моим ребрам. Вы думаете, это вы меня трахнули… не надо об этом… И красивый широкий промежуток между ногами был, когда она их расставила, и я сзади, и он прямо расправился в ней, о, как бы я ее сейчас выебал».

Интересно, значит, если женщине больно или уже надоел секс, то она массирует клитор, как бы услащая боль от мужчины, перебивая её.

— Ох, Анварик, я щас кончу, бля, прямо в тебя…

«Ох, Яна, Яна, какие у тебя губы».

— Ан-ва-рррри… у-у-ух, ой, бля… ох, еб твою мать… о-о-о…

«Еще, еще чуть-чуть, не вынимай. Бля-а, как напрягся, так что тот внутри сжался. Ой, ббб… У-у-у. Янка».

Я чувствовал, как тяжело провернулась и ударилась об ствол его члена простата, и в моем, дребезжащем от напряжения члене взорвались рубины и посыпались в невидимый рот проститутки Яны.

— Что мне для тебя сделать?! Я все тебе сделаю, я все тебе отдам, я так благодарен тебе. Я завещаю тебе свою квартиру в Ялте.

«Так и не подарил Полинке фотоаппарат, даже не проводил ее… Какая липкая и кислая у него слюна. Странно, это какой-то закон, что мужчина чувствует себя во время секса виноватым и должным, будто чувствует что-то».

— Боже мой, Анвар, как я благодарен богу, что встретил тебя.

Он крепко обнял меня.

— В своих онанистских занятиях я кричал: Анвар, Анвар. Я вспоминал и думал о тебе все два года. Я вымолил тебя у бога и даже не верю, что это ты… Ты не обиделся? Тебе не больно. Я не люблю так. Мне не нужно этого.

— Нет, мне хорошо.

Было приятное женское чувство измученности, необычной раскрытости и заполненности, разделенности пополам и успокоения, будто мною и им исполнена миссия. С наслаждением чувствовал свое тело чьим-то, что его кто-то видит, хочет и ласкает, может перевернуть и грубо использовать его.