Фарид Нагим - TANGER

Было удивительно, что могу протянуть руку, сжать. Протянул и сжал, как я всегда хотел, чтобы сжимали мне.

«Довольно-таки большой и какой-то плоский, не такой, как у тебя». Я протягивал руку, сжимал его, а лицевые мышцы автоматически меняли мой облик, придавая глазам женское испуганно-начальственное и собственническое умиление и этот мягкий неизбежно блядский свет. Это было невозможное сочетание мягкости, округлости и твердости. Возникло постыдно-родственное чувство отцовскости и материнскости одновременно. Во всей вселенной ты вдруг нащупал что-то невозможно тайное и главное между собой и миром. Я с наслаждением и особой силой женщины чувствовал сейчас, что плоть — моя душа.

— Как красиво и гордо развевается этот флаг.

— Ага. Это флаг нашей любви.

— Да.

— Пойдемте, барон, допьем наше вино.

— Пойдем.

— Я сейчас принесу сыр и бокалы.

Было невероятно приятно сидеть полуголым на ночном балкончике.

— За тебя, Анвар! Мы уедем с тобой в Ялту, скроемся от всех этих людей, ты будешь выбегать из моря, а я укутаю тебя простыней, как своего ребенка.

Мы стукнулись тяжелым стеклом. Приятная холодная горечь вина на гортани. Я курил и смотрел на город далеко вниз. Мне было радостно, что Серафимычу хорошо со мной, что я для него — праздник. В ночной тишине тяжело вздыхали и длинно скрипели тормозами большие грузовики. Разносилось эхо. Одновременно вспыхивали по всему городу светофоры — красным, желтым, зеленым. Виден черный провал парка, а в небе редкие звезды.

В вагоне метро меж людских ног каталась пивная бутылка. Она блестела, отражая свет ламп и своим хаотичным, бездумным движением как-то объединяла людей. Чтобы не чувствовать этого, они старались не обращать на нее внимания, не шевелить ногами и сидели еще более чужие друг другу. Бутылка уткнулась в носок туфельки, и девушка замерла, видно было, что она уже не может читать свою книжку, что нога ее немеет. Вагон дернулся, тормозил на станции, бутылка дернулась, покатилась в обратную сторону и стукнулась об мой ботинок. Вагон тронулся, она вздрогнула и снова откатилась к туфельке той девушки. Я непроизвольно усмехнулся. Потом, когда электричка притормозила в тоннеле, бутылка развернулась и по старой линии прикатилась ко мне. Я увидел, что девушка улыбается и, пряча от меня невольную, нежеланную улыбку, отворачивает лицо. На следующей остановке бутылка по чуть измененной линии подкатилась к другой её туфельке. Я проследил за нею, и мы с девушкой одновременно улыбнулись друг другу, будто между нами бегал дурашливый и знакомый нам щенок, и также отвернулись каждый в свою сторону. Но, даже глядя в разные стороны, мы теперь видели и чувствовали друг друга, словно появилось обязательство между нами. И я мучился, что мы можем выйти на одной станции, и нам, может быть, придется идти в одном направлении. Мне будет неловко идти следом за нею и еще более неловко обогнать ее молча, и уйти, обрывая и комкая что-то в душе, думая о каком-то следующем разе, нужно будет как-то заговорить, как-то отметить эту смешную бутылку и, наверное, провести с этой девушкой всю свою жизнь. Девушка вышла раньше и, напоследок, улыбнулась бутылке, которая каталась теперь между мною и пустым местом.

И вдруг это взблеснуло рядом со мной. Я увидел её боковым зрением. Чьи-то женские бровь, глаз, скулы. На долю секунды некрасивый профиль вспыхнул в воздухе между двумя дверьми. Челка, серые глаза, некрасивое лицо и стройная фигура. Она в длинном облегающем платье защитного цвета, на ногах высокие ботинки военного образца. Я узнал и понял её, эта женщина имела прямое ко мне отношение, она была я. Мне показали её. В душе застыло тяжелое ощущение постыдной родственности и тревожного страха. Её лицо также блестело в воздухе, но теперь только в моей памяти, а потом я уже сам почувствовал ее большую, упругую, с твердыми сосками грудь, большие бедра, ее по-женски полный зад и то, как напрягается ее клитор в моем члене. Фигура у нее была красивая. Мне стыдно было дать ей какое-то имя, известное хотя бы мне одному, нет. Её мгновенно взблеснувший профиль оттиснулся в моей глазной памяти. Она, родившаяся вместе со мной, теперь выдала и обозначила себя, и во мне поселилось недоуменное и равнодушное знание нашего тайного и вечного сожительства. Это она прорывалась из меня иногда громким женским смехом, которому даже я сам удивлялся. Это она выбирала для меня друзей, и потому я не мог объяснить себе опасной дружбы с некоторыми из них. Они ей, видимо, нравились. Это она задерживала мой взгляд на красивых юношах в транспорте, и мне становилось неловко, и я равнодушно продолжал смотреть сквозь них. Это ей могла быть неприятна Асель и все ее слишком женское. Я поднялся, уже ясно чувствуя и неся ее в себе, она смотрела из моих глаз. Поправила шнурок ботинка и одернула платье.

«Привет, чувак».

Заехал на «Байкал». Никого за звонком. Покурил, надеясь дождаться Димки. Пришлось лезть через балкон. Собрал кое-какие пожитки, взял свои лакированные туфли, сложил в пакет. Так же вылез через балкон.

На «Войковской», прямо на трамвайных путях меня остановили менты.

Мне было уже все равно. Они вызвали патрульную машину. Поехали. Смотрел на солнечный свет из-за решетки. Отделение было рядом с кинотеатром «Варшава».

Сидел в «обезьяннике» за обычной, сваренной из арматуры решеткой. Пакет остался у дежурного.

Мимо прошел милиционер.

— Ты, казел, отдай мои сигареты! — вдруг завопила бомжиха рядом со мной.

— Я щас так дам, что у тебя «давалка» отвалится, — усмехнувшись, сказал он и замахнулся дубинкой.

Просидел час. Читал вырезанные на скамье надписи тех, кто здесь был. С грустью и насмешкой над собой, вспоминал Асель.

«Деньги ненавидят меня, просто с каким-то наслаждением кончаются, и мои карманы свободно и радостно вздыхают, даже кошелька нет».

Привели еще одного человека, чисто, с иголочки одетый кавказец, он брезгливо смотрел на бомжиху, морщился и цыкал языком, когда она орала.

— Кто Бегичев? — спросил дежурный.

— Я.

— Бегичев, в компьютере пробито, что ты отбыл на постоянное место жительства в Алмату.

— У меня российская прописка, я россиянин. Я к жене уезжал.

— Значит, будем высылать назад к жене… О, захвати одного к Сурикову на Казанский, — остановил он кого-то там за углом.

— Некуда, некуда мне их сажать.

Я устало усмехнулся.

— Я россиянин, товарищ майор, а жена в Алмате живет.

Он сидел за пультом, склонив голову, и я понял, что он не знает, что со мной делать. Потом он отпустил меня на полчаса. Я снова поехал домой. Никого не было. Залез через балкон и раскопал в своей коробке паспорт. Сидел в тишине и оглядывался. Вдруг зазвонил телефон, я вздрогнул от неожиданности и засмеялся.