Фарид Нагим - TANGER

— Фу ты дуряк, ай, щипет же, фу!

Подошел к дому и отшатнулся в ужасе — на дорожке, у ступеней, в свете голой лампочки, копошились черви. Так много, будто кто-то специально набросал их. Это были ненормально вытянувшиеся, розовые, бежевые, коричневые, красные и полосатые дождевые черви, клубками и отдельно.

Почувствовал ее трусы в своей руке.

— Как таинственно, будто заговорщически перекликаясь, по-хулигански поют соловьи на кладбище… какие-то разбойники… О, боже, как здесь все изменилось! — радовался Суходолов. — Зелень как будто выдавили под поршнем, трава стиснула дорожки. Я бы не узнал наш дом. Какой хороший у нас дом! Как здесь хорошо, Фонарик. За нашими окнами лес. В лес входишь, как в просторную комнату. Как ты чисто все убрал, как сияет все в ванной… А это что такое? Красивое…

— Это заколка женская… Я сестре купил.

— О, давай в лесу посидим, откроем наш сезон, отметим? Ведь я привез тебе завещание, Фонарик, видел бы ты, как тряслась эта старуха перед нотариусом, как она все время забывала твое имя.

Ну и что ж, буду вечно послушный я.

От судьбы все равно не уйдешь.

И на что нам судьба равнодушная…

Э-х, нет любви, мы и так проживем…

Э-э-э-х, что мне го-оре…

Жизни мо-оре надо вычерпать до дна-а-а. А-а-а.

Не уходи, тебя я умоляю!

Слова любви сто крат я повторю. Пусть осень у дверей, я это твердо знаю.

Но все ж не уходи, тебе я говорю. Наш уголок нам никогда не тесен. Когда ты в нем, то в нем цветет весна…

— Этой весной очень много чуларки, то бишь мелкой кефали у берегов. Моря не видно за спинами рыбаков. Нашли занятие. Продают ее тут же, за пять рублей килограмм. Сидит старик в большом кресле, рядом надпись: «Учу рыбалке — 5 гр.». Смешно так.

— Саня Михайловна передает тебе привет. Она ни к кому так не относилась, как к тебе. Прониклась. Я думал, она уже никогда не выучит твое имя.

Открытое окно в лес. На подоконнике магнитофон.

— Интересно, какое твердое это «Че», у Лещенко: «Ну и Чь-то ж», слышно какой раньше был русский язык…

Мы бросили на землю тулуп и наши дубленки. Свеча крупно освещает листья травы, и только от наших движений вздрагивает огонек.

Что, я не понял?

Да, смешно.

Да-а…

Да, это точно про наш уголок.

Это как будто Серафимыч про меня поет.

Дрожащие соски Маруси.

Спины рыбаков.

Не бьется да сердце верное.

И одинок я вновь.

Прощай, ты, радость светлая, прощай моя любовь.

Разлука, ты разлука, чужая сторона.

С тех пор, когда граненые упали да со стола.

Мне на полу стаканчиков разбитых да не собрать, и не кому тоски своей и горя рассказать.

Но я Сибири, Сибири не боюся — Сибирь ведь тоже Р-Р-УС-С-Ская земля!

— Это Вадим Козин.

— Д-да, а я раньше не слышал, да.

— ……, — что-то неразборчивое от смущения.

Настоящий крымский вкус вина, после глотка во рту много сладкой слюны.

Так жалко было его мальчишески склоненной головы, моргающих ресниц, его маленькой фигурки, этой высохшей ручки.

Таинственно и с какой-то граммофонной громкостью звучали песни в ночной тишине. Странно было смотреть из темноты леса в яркий освещенный уют комнаты. Вдруг увидел абажур и тени его кистей на серых обоях, черные тонкие ветви плюща, зависшие в рамке окна.

Рядом со мной высунулась ветвь, кажущаяся в темноте особенно пышной, пенящейся, она словно бы гордилась своей красотой. Лес мягко громоздился сзади.

Какой странный переливающийся в небе звук самолета.

Тусклый сырой блеск паутины на плюще.

— Как таинственно скрипит на ленте граммофонная игла, и кажется, что они там сидят, а мы только подсматриваем, подслушиваем и эти песенки, кому-то казавшиеся пошлыми, навсегда останутся в душе трагедией времени, изломанной судьбой их исполнителей…

Лицо Сани Михайловны.

Обнаженное тело Маруси.

Как будто на кухне тридцатые годы.

Рояль играет так, будто утро, и мы сейчас будем делать гимнастику.

Как будто и в лесу, и далеко вокруг нас тоже тридцатые годы.

Нам с тобой, душа моя, жизнью жить одною. Жизнь вдвоем так хороша, а врозь злое горе. Эх ты, тари дари-рам.

Эх ты, жизнь, моя жизнь, сердцем к сердцу ты прижмись. На тебе греха не будет, а меня пусть люди судят. Ну и что ж, черт с ними! Черт с ними!

Меня Бог простит!!!

Благодарно кивает головой.

Две гитары за стеной жалобно заныли. С детства памятный напев: милый, это ты ли?! Эх ты, шутишь-любишь, шутишь-любишь, шутишь-любишь… А ну еще приба-авь!..

— Ты уже на вокзале был пьяный… Ты встречал пьяный… ты зачем… зачем ты пил…

— Слышишь, он поет: ну и черт с ними, черт с ними, меня Бог простит!

Это про нас. Я тебя не брошу.

— И даже если мне кто-то скажет: Или я, или ОН, я скажу: ОН. То есть, если кто-то поставит выбор, я скажу — Он!

И я с особой силой чувствовал в этот момент, что я его никогда не брошу.

Вздрагивающая свеча, Суходолов, кружащиеся и в то же время стоящие на месте. Он открывает рот.

Мылся в ванной. И все будто за водянистой пленкой. Все вздрагивает и быстро встает на свои места. Обнимает. Наступаю на унитаз и край ванны. Обнимает, ловит, и я бью его членом в лицо…

Все времена разные, но любовь одна и она вечная. Доброе, прекрасное, идеальное для всех моих чувств существо будет любить меня, ждать, все еще хорошо. Холодно, приятно, будто из стужи вошел в жарко натопленную баню.

Искаженное лицо: «Или я, или он!»

Да, я не брошу его, как Мороковы, Болотниковы…

Да, не то, насколько не то, насколько неудовлетворительно не то.

Лежать на животе… Руки надо подложить под лоб.

Хорошо, когда темно…

Утро было пасмурное. На кухне горела лампочка, и от этого все казалось особенно мрачным. Тихо бормотало радио. Он стоял у плиты и варил борщ. Вода кипела с таким звуком, будто за окном идет дождь, и казалось, сейчас сверкнет синяя молния. Молодые листья старчески провисли на своих косточках.

— В такой вот день, сто лет назад, на рассвете Чехов навсегда покинул Ялту. Я иногда даже вижу коляску у ворот, и как он садится в нее… чи…оле…

— Что ты говоришь?

— Смотри, какие я свечи купил в Симферополе, они как будто заиндевели, и такой сладкий аромат… И блестки так сияют. Мы их сегодня зажжем.

— Что?

— А, сегодня дата такая.

— Какая?

Далекий певучий гул самолета, будто это естественный звук небес.

— …она прыгала с парашютом и ездила на мотоцикле, удивительно.

— Что, а-а… — я понял, что он снова вспомнил о Ролле. Он часто вспоминал ее, когда пытался объяснить меня для себя. — А почему ее так звали?