Федор Полканов - Рабочая гипотеза.

А потом они пошли в театр, и она любовалась своей Улановой, а он своей Валей. Он был на «Ромео» второй раз, но особенно остро чувствовал музыку – не потому ли, что любовь на сцене сплеталась с его любовью, тревога – с его тревогой: он радовался и боялся, потому что такую новость Валя сообщала ему и раньше два раза, и оба раза ошибалась. Не бояться тогда надо было – бить в набат! И кто знает, быть может, все обернулось бы по-другому. Но не надо терзать себя: жизнь продолжается…

Лиза появилась за пять минут до начала спектакля. И когда шла навстречу, рыжая коса – общепризнанное чудо – была впереди, лежала тяжелым жгутом, струилась по гладкому красновато-коричневому платью. Поравнявшись с ним, Лиза перекинула косу назад; и, хоть и была в его взгляде в этот момент усмешка, он оценил и этот жест, грациозный, как любое ее движение, и косу, и платье, подчеркивающее слаженность, спортивность ее облика. А когда уже звучала знакомая музыка, Леонид не унесся воспоминаниями в прошлое. Сегодня все: и музыка и события на сцене – все было сегодняшним. И Лиза, та самая Лиза, которая порою казалась ему вульгарной, сегодня была особенная. Он так и сказал ей:

– Ты сегодня особенная.

А она замотала в ответ головой:

– Это не я. Это Шекспир, Прокофьев, Уланова и Габович…

Выйдя из театра, Леонид предложил пройтись пешком. Уже давно, два или три года, не ходил он вот так по Москве – с тех самых пор, как стала Валя уставать на работе. Он вел Лизу под руку, сильную, крепкую, так же осторожно и бережно, как когда-то хрупкую Валентину.

Сперва говорили о спектакле, потом перешли на науку, на ту самую Науку с большой буквы, о которой когда-то разглагольствовал Виталий. Но хоть и была уверена Лиза, что Громов в науке сильнее Бельского, с ним разговаривать было очень легко. Случалось, она говорила глупости – где уж ей разобраться в нюансах большой теории! – и тут же сама вместе с Громовым смеялась над своими ошибками. Попробовал бы Бельский улыбнуться по поводу ее ошибки!

Они прошли мимо Манежа, миновали Каменный мост и были уже на Большой Полянке, когда Лизе надоело слушать бесконечную лекцию о тончайших оттенках диалектически понятого дарвинизма. И сразу она прервала Леонида:

– Спустись на землю. Не правда ли, чудесная стоит осень?

– Правда.

– Поедем как-нибудь в воскресенье за город?

– А почему бы и нет?

– Надо же так распуститься! – клял себя Лихов, вспоминая историю получения «любезного разрешения» от Котовой. – Надо же! Точно дореволюционная провинциальная шансонетка тряс юбками перед нетребовательной публикой.

Все помнилось как-то особенно выпукло, очень скульптурно.

После первого бума, который он сам же вызвал, беспричинно всполошившись при известии об усовершенствовании методики Фока, Лихов успокоился: не так уж велико было усовершенствование, чтобы без него нельзя было обойтись. Пораскинув мозгами, он с легкостью изобрел варианты, позволяющие забыть не только про Котову, но и про самого Фока. Но он никому ничего не сказал: время покажет, во что это выльется.

Потом на кафедре появилась Мелькова, разбередила старую рану, вылила на его голову целые потоки безудержного, капризного романтизма. Когда-то, в молодости, еще фанфароном-мальчишкой, Лихов и сам порою сменял фанфаронство на слезливую романтику. Он и теперь, реже, чем раньше, бывает сентиментальным, и попади эта Раиса Петровна в подходящий момент – плакать бы Якову на груди у Ивана, того самого, который оплевал, опошлил большую дружбу, приняв за слона пролетевшую между ними муху.

Лихов переживал визит Мельковой долго, и хоть одобрил посещение студентами семинара лаборатории Шаровского, в душе он лязгал и скрежетал зубами. И, как всегда, больше, чем кого-либо, ругал самого себя. Через два дня он забыл детали своих рассуждений, но глубоко спрятанный подтекст остался: нужно было давно, сразу после прихода Шаровского на громовскую защиту, двинуть к нему на семинары стаи студентов. Это старость уже, когда человек становится задним умом крепок!

И вот к Лихову подходит Михайлов, который в Лихове не чает души и которого сам Лихов уважает и даже немножко побаивается: черт ее разберет, эту радиобиологическую молодежь, ринувшуюся в науку прямо с фронта и чуть ли не до пятидесятого года донашивавшую офицерские кителя и солдатские гимнастерки, – уж очень они прямолинейно-принципиальны!.. Вот и сейчас:

– Еду к Котовой просить разрешения на использование ее методики. Если хотите, Яков Викторович, я попрошу для всей лаборатории.

– Удивляюсь, зачем вы спрашиваете? Ведь все равно вы сделаете по-своему!

– Ну что ж… Раз вы согласны – пойду. – И Михайлов мотнул головой на прощание.

Вот так всегда: поправляют, чуть шагнешь в сторону. И тонко как поправляют: разве можно было в его «удивляюсь» услышать согласие, хоть оно там и было? Тонко, но бесповоротно. В иных вопросах Степан Андреевич чересчур мягок, порою же… Лихов завидовал Михайлову, а еще больше Громову и десяткам других, молодых и уверенных в себе, и если и не лишенных треклятой склонности к самоанализу, заставляющей его порою рыскать в поисках верного решения из тупика в тупик, то уж, во всяком случае, умеющих спрятать эту склонность поглубже.

Они – люди века, он же хоть и нужный еще, но анахронизм.

Когда зазвенел телефон, он поначалу испугался: ему почему-то представилось, что это Громова, последняя в его жизни привязанность, чудо женственности, которое тоже пришло когда-то на факультет в гимнастерке и не раз показывало ему свои острые зубки.

Он заговорил с Котовой на том высшем уровне светской вежливости, который недоступен всем этим молодым. А заговорив так, вошел во вкус: уже не мог отказать себе в великом соблазне пригласить Котову на кафедру, пообещать машину – этакий светский Рокфеллер атомного века.

С машиной вышло неладно: от мысли послать такси пришлось отказаться сразу же, потому что Котова, несомненно, сама расплатилась бы с шофером. Он позвонил декану, но факультетская «Победа» куда-то ушла. Тогда он бросился к физикам и выпросил лимузин у приятеля. Конечно, насмешки: «Ох, Яша, я тебя знаю!» – но что оставалось делать?

А когда Котова приехала, он решил повеселиться. Спрятав издевку за любезнейшую из улыбок, он слушал ее детски-подробное разъяснение общеизвестных вещей, всей этой ее методики, для изложения которой достаточно было сказать ему два-три слова. А потом она разъясняла то же самое его аспирантам. Лихов сидел рядом и делал вид, что слушает. Но вдруг ему показалось: это Шаровский. Да, да, Шаровский, говорящий молодым женским голосом! Ведь это его логика, его отточенные до предела педагогические приемы, его фразы, его мысли. И даже манера держать себя перед аудиторией – все, все было здесь от Ивана. Право же, Лихов только мечтал о том, чтоб сам он вот так же, в деталях воплотился в ком-нибудь из своих учеников. Ему это никогда не удавалось, и это всегда удавалось Шаровскому. Он стал слушать внимательно и все более и более удивлялся – теперь уже не только сходству, но и тому, что, несмотря на явное подражание, здесь все было совсем, совсем самобытным. Да и могло ли быть иначе? Человек, усовершенствовавший методику Фока, не мог оказаться простым попугаем! Нет! Перед ним – Шаровский будущего!