Жиль Куртманш - Воскресный день у бассейна в Кигали

– Сколько больных СПИДом, Бернадетта?

– Около ста.

Они попали в настоящее царство хаоса. На каждой койке лежало по двое больных, зачастую еще и с детьми на руках. Под каждым таким убогим лежбищем ютился еще один больной, хорошо, если на циновке, а то и прямо на бетонном полу. Повсюду ползали, носились дети. Те, что постарше, кормили матерей, которые были уже не в силах держать ложку с сероватой кашей. В дальней комнате несколько добровольцев, все ВИЧ-инфицированные, от койки к койке таскали огромную кастрюлю с каким-то варевом. Они участвовали в одной из программ отца Луи и ежедневно разносили бесплатное питание больным СПИДом, которые остались без семьи или были слишком бедны, чтобы платить за еду. Сегодня им предстояло накормить более семидесяти человек, и они боялись, что провизии на всех не хватит.

– Фотографируйте, господин Ламарр. Не стесняйтесь. Им будет только приятно. Всякий раз когда их фотографируют или снимают на камеру, у них появляется слабая надежда на то, что скоро придет помощь. В любом случае они умирают раньше, чем успевают понять, что ни одной из мировых держав нет до них дела.

Молодой дипломат вспотел так, что капли стали проступать сквозь одежду. Его постоянно тошнило, и, как только он покинул корпус «Б», его вырвало на глазах у галдящих мальчишек - он чуть не умер от стыда. Визит в морг, в котором не работал кондиционер, нисколько не улучшил состояние его желудка. Здесь воняло даже не разлагающимися трупами, а скорее, гниющей жизнью. Он попросил Валькура сделать для него несколько кадров, а сам выбежал на улицу - его снова стошнило. На носилках лежал обнаженный труп Кардинала. На лбу дырка от пули, еще две - рядом с сердцем. Убийцы стреляли умело и хладнокровно, не тратя лишних патронов. Других следов насилия на теле не было. Грабители или обозленные работяги изрубили бы его в клочья. Он сделал три снимка, как просил Ламарр. Один для посольства, второй для руандийской полиции, третий - для французских спецслужб. Именно такой приказ отдала Ламарру консул, находившаяся у десятой лунки гольф-клуба Кигали, когда ей позвонил молодой дипломат. Следствие поручат французам, поскольку доверять руандийской полиции нельзя. Но самое главное, добавила она, если никому ничего не сказать, то новость скорее получит широкую огласку.

Ожидая под фикусом, пока Ламарр переоденется, Валькур повстречал его жену. Жантий купала нежданно обретенную дочь. Мадам Ламарр, казалось, чрезвычайно интересовалась сексуальными нравами африканцев. Валькур успокоил жену дипломата, Ей нечего бояться, особенно в ее положении. Ну да, конечно, все, что она слышала, верно: белая женщина обладает определенной привлекательностью для черного мужчины и наоборот. Почему у него черная жена? Это стечение обстоятельств, а не тяга к другому цвету кожи. Насчет же того, что черные с их крепкой задницей и выпирающей грудью «лучше» (она употребила именно это слово), чем белые, Валькур ничего не мог сказать. А проститутки? Он объяснил, что здесь те, кому жизнь хоть чуть-чуть дорога, предпочитают мастурбировать. А откуда же ребенок?

– Вы верите в непорочное зачатие?

Валькур позвал Жюстена, смотрителя бассейна. Сложенный как Аполлон, он гордился своей гладкой, блестящей кожей, как иные гордятся одеждой.

Эта юная дама, объяснил Валькур, находится в деликатном положении и нуждается в особом внимании, ей нужна не только компания для души, ведь ее муж очень много работает, но и физическое расслабление, может быть, даже хороший массаж, он слышал, что Жюстен знает в этом деле толк. Юноша предложил мадам свои услуги, отчего та вся задрожала. Она ненавидела свой огромный живот, который отдалял ее от этого гибкого и мускулистого тела, переступающего с ноги на ногу. Бедра ее покрылись испариной. Грудь, уже потяжелевшая, вздымалась, соски сморщились и затвердели так, что стало больно. Валькур извинился. Он назначил Ламарру встречу в холле отеля. Они собирались пойти в деревню Франсуа Кардинала. Жюстен, чей мощный член, казалось, вот-вот выпрыгнет из плавок, предвкушал месть. Однажды он, немного опьянев от солнца и пива, поведал Валькуру, что всякий раз, трахаясь с белой, - а таких скромниц с потаенными желаниями и неодолимым влечением к неграм, этим здоровенным варварам, пруд пруди, - он мстил за то, что работал простым смотрителем бассейна и был объектом лишь сексуальных притязаний белых дамочек. А еще юноша мстил за то, что он черный. Жюстен поступал с белыми так, как они того и ожидали, - грубо, по животному, ведь они не считали его человеком. Однако они сами теряли человеческий облик, когда начинали выть по звериному, требовали, чтобы он унижал их еще и еще, заставил почувствовать себя ненасытным куском мяса, начисто лишенным мозгов и достоинства. Месть наступала тогда, когда они во второй раз молили об унижении. Он говорил «нет». Напрасно белые женщины настаивали, являлись к нему в хижину, предлагали заняться этим в его каморке, обещали деньги и визу в райские кущи Запада - он отказывался. Они лежали у бассейна в своих шезлонгах, нервные, неудовлетворенные, хмурые, потому что темная сила, которую они ощутили за те несколько минут, теперь представала перед ними в образе скромного смотрителя бассейна, который с неизменно вежливой улыбкой выполнял свою простую работу. Если сравнивать его обращение с белыми женщинами с жестокостью, которая творилась в стране, месть Жюстена выглядела куда деликатней, однако такая пытка отличалась особой психологической утонченностью, поразившей Валькура, который никогда не упускал возможности внести свой вклад в войну Жюстена. Однако молодой человек утаил от него истинный масштаб своей ненависти - он был болен СПИДом. А когда дамы беспокойно просили его натянуть презерватив, он тряс поддельным документом об отрицательной реакции на СПИД.

Для начала Жюстен принялся массировать мадам Ламарр, он немного знал это ремесло. Он усадил женщину на табуретку, поскольку в ее положении нежелательно было ложиться животом на массажный стол. Начал с шеи, плеч и лопаток, работал со знанием дела: выверенными движениями пальцев постепенно раздвигал бретельки платья и внушительных размеров бюстгальтера, пока одежда в конце концов не соскользнула с ее плеч. Она слегка приподнялась, и одежда упала на пол. Мужчина прижался к ее спине, и она почувствовала, как в затылок ей уперся огромный член. Своими ручищами Жюстен обхватил ее грудь и принялся мять соски с такой силой, что брызнуло молоко. Она хотела что-то сказать, но голос не слушался, тогда она с животным хрипом выдавила: «Возьми меня». Она чувствовала, как стреляет в области живота, покрытого крупными каплями пота. Он взял ее подмышки, приподнял и подтолкнул к стене, о которую она оперлась руками и головой. Одним резким и мощным движением он вошел в нее сзади. Никто никогда не касался, не посягал, не ласкал ей эту часть тела. Мышцы разрывались. Живот бился о стену. Чем сильнее становились боль и наслаждение - а отделить одно от другого было невозможно, - тем чаще, вторя ускоряющемуся ритму его движений, она твердила: «Глубже, глубже». Эти несколько минут показались ей вечностью, ее не покидало ощущение, что она вот-вот упадет в обморок. Мари-Анж испустила душераздирающий вопль - так кричат перед смертью, - чем парализовала молодого человека, никогда прежде не слышавшего ничего подобного. Она опустилась на табуретку. Ее тело сотрясали судороги, живот, как кинжалом, пронзила боль, струйка вязкой жидкости потекла из промежности, и начались схватки. Роды у Мари-Анж прямо в той же лачуге принял доктор из корпуса «Врачи без границ», оказавшийся рядом, потому что ежедневно приходил в бассейн проплыть свою положенную дистанцию. Доктор перерезал пуповину швейцарским ножом Жюстена, доставшимся тому в свое время на память от одной начальницы из «Красного Креста».