Жиль Куртманш - Воскресный день у бассейна в Кигали

Виктор пригласил всех знакомых, которые остались в живых. Все они своим спасением были обязаны хуту, которые укрыли их, не испугавшись тем самым подвергнуть себя смертельной опасности. Он хотел, чтобы Валькур поговорил с ними, а потом снял фильм, написал книгу или серию статей. Владелец ресторана объяснил ему, что забывать о геноциде нельзя, но и выставлять демонами всех хуту тоже не стоит. Когда-нибудь им всем придется снова научиться жить вместе. До глубокой ночи они рассказывали свои истории, Валькур записывал, остальные приглашенные молча поглощали говядину и пиво из Уганды.

После, когда они остались одни, Валькур спросил Виктора, видел ли он труп Жантий, знал ли, когда и как она умерла, кто ее убил.

– Ее труп видела мать Эмериты, она же и нашла тетрадь. Это все, что я знаю. Зачем тебе знать больше?

– Мертвые имеют право на жизнь, Виктор.

Он должен был закончить прерванный дневник, заполнить словами последние чистые листы, восстановить последние часы, последние дни.

– Виктор, я должен найти Модеста, его жену, его семью, тех ополченцев с блокпоста. Ты мне поможешь? А еще мне надо найти ребенка.

– Ты хочешь отомстить?

Валькур пожал плечами и даже как будто улыбнулся.

– Нет, вовсе нет. Отомстить кому? Модесту? Это дело полиции и судов, когда таковые появятся. Да и виноват ли он? Отомстить Истории, бельгийским кюре, посеявшим здесь семена своего рода тропического нацизма, Франции, Канаде, ООН, которые своим молчаливым попустительством позволили одним неграм убивать других? Вот кто настоящие убийцы, но мне до них не достать. Нет, я просто хочу узнать, а потом рассказать об этом.

Он вдоль и поперек обследовал пустующий дом Модеста и нашел только красный фишю, возможно, тот, что был на Жантий утром 11 апреля. Соседи тоже сбежали, и соседи соседей. Мать Эмериты слово в слово повторила версию Виктора. Она полагала, что Модест вместе с семьей бежал в Рухенгери, а потом, возможно, в Гому, в Заир, куда ушли военные и правительство. Окрестности Гомы превратились в огромную свалку истерзанной варварской цивилизации. Военные и ополченцы, вслед за которыми страну покинула большая часть населения, теперь правили в своей новой республике - в царстве холеры и туберкулеза. Они уже восстановили прежние порядки. Грабили гуманитарные организации, вымогали, насиловали, убивали. Власть, которую военные утратили в собственной стране, теперь они распространили на сотни тысяч беженцев, утопавших в экскрементах. Благодаря сотне долларов, потраченной на посредников, Валькур вышел на Модеста. Правительство в изгнании повысило его до ранга лейтенанта, и теперь он контролировал торговлю пивом из Кисангани. Он не помнил Валькура. Это был красивый мужчина, который смотрел прямо в глаза и никогда не повышал голоса. Какой смысл интересоваться исчезновением одного единственного человека, когда целый народ хуту под угрозой уничтожения в результате заговора англосаксонцев и протестантов? И это потому, что все белые, кроме французов, ненавидят хуту. К счастью, французы вмешались, чтобы спасти их от истребления, дать им возможность укрыться здесь и подготовить свое триумфальное возвращение. Пропаганда так же сильна, как героин: она незаметно разрушает всякую способность самостоятельно мыслить. Валькур говорил с наркоманом, с той лишь разницей, что вместо зелья этот хуту пристрастился к пропагандистской болтовне. Модест сказал, что никакую Жантий он не знает, не помнил он и того, как остановил колонну ООН на бульваре ОАЕ. Разные женщины, красивые женщины приходили к нему каждый день за защитой или за удовольствием. Весь квартал Содома знал о его мужской силе. Валькур достал розовую тетрадь из сумки, висевшей через плечо. «Сегодня сержант Модест запер меня в одной из комнатушек своего дома». Он продолжал читать тихо, четко проговаривая каждое слово, с длинными паузами, как будто пытался оживить образы. В промежутках Валькур уставшими глазами пристально смотрел в глаза Модесту. Он читал так несколько минут, словно секретарь суда, который без единой эмоции перечисляет детали самого ужасного обвинительного акта. «Модест спросил, идет ли у меня до сих пор кровь, я ответила да. Он не хочет дырку, из которой идет кровь». Лейтенант и бровью не повел. Он открыл еще одно пиво, потом третье и плюнул в сторону Валькура.

– Я не знаю, мертва твоя жена или нет, но если она мертва, поблагодари небо и хуту. Твоя жена была шлюхой, как и все тутси. Худшей из всех, что я когда-либо знал, самой развратной. Представь себе, он: а никогда не говорила «нет», никогда не сопротивлялась. Она была самой настоящей шлюхой.

– Она не хотела страдать.

Пока рабочие приводили в порядок отель, Валькур остановился у Виктора. Друзья присматривали за ним, опасаясь, как бы боль утраты не довела его до крайности. Да, он стал выпивать немного больше, но всему причиной - одиночество, ведь в таком состоянии поглощаешь больше жидкости. Зозо за него не беспокоился: свой траур он относил. Он добросовестно работал. Помогал журналистам, которые на несколько дней приезжали в Кигали и, ничего не понимая, тыкались повсюду, как слепые котята. Город представлял собой гигантских размеров труп. На каждой улице братская могила. Их раскапывали рабочие в масках под мерное жужжание камер операторов. Валькур водил журналистов от могилы к могиле. А вдруг он увидит длинную грациозную шею или подвенечное платье, которое она несла под мышкой, «Собрание сочинений» Поля Элюара или синюю юбку. Возвращаясь к Виктору, он усаживался в дальнем углу ресторана и беспрестанно перечитывал ее записи, как запутавшийся детектив, у которого нет ни трупа, ни свидетелей, ни подозреваемых, но он знает, что где-то совсем рядом, рукой подать, найдется и труп, и убийцы. Иногда, устав скорее от напряженной умственной деятельности, чем из-за злоупотребления алкоголем, он засыпал прямо за столом и спал до тех пор, пока Виктор не поднимал его и не отводил в комнату.

– Тебе лучше уехать, друг мой, по крайней мере на время.

– Нет, дружище, сначала я должен узнать.

Почему ему было так важно написать о смерти Жантий? Он уже и сам толком не знал, но чувствовал, что должен, обязан, что ему необходимо это сделать. И он продолжал свои поиски, как сомнамбула, как слепец, медленно продвигаясь в темноте наугад. Он не ощущал ни отчаяния, ни. горечи. Грусть укутывала его своими легкими прозрачными одеждами, но он убеждал своих собеседников, что жизнь прекрасна и щедра, что она гораздо сильней того ужаса, плоды которого мы сейчас пожинаем. Новые правители тутси, столь образованные и организованные, пугали его. Ему казалось, что здесь снова испытывают модель военного произвола, и это очень напоминало ему зарождающуюся диктатуру. Жизнь никогда его не предавала. Люди - да, они часто предавали жизнь. Но как с Жантий, так и до нее, с Элен, Луизой, Николь, с каждой женщиной он подписывал своеобразный договор с жизнью. Каждый раз когда он был на волосок от смерти, ему снова даровали жизнь. Жантий была его последним договором с жизнью. Немногие люди могут похвастаться тем, что, поставив на себе крест, похоронив себя, смогли выкарабкаться хотя бы однажды, а тем более четыре раза. Грусть и одиночество не терзали его. Они мирно уживались в нем. И потом, в течение всех этих недель счастья, он был уверен лишь в одном: судя по тому какая бойня намечалась в стране, Жантий он потеряет. Она умрет или просто оставит его однажды, так было суждено. Почему он не увез ее отсюда, пока еще было время? Потому что она не хотела сдаваться, потому что до последнего часа, так же как и он, она полагала, что все пророчества, все сведения, все знаки, сообщаемые людьми, окажутся ошибочными и что ее братья и сестры не станут убивать своих братьев и сестер. Если хочешь продолжать жить, думал Валькур, прохаживаясь по рынку, который постепенно обретал прежний облик, надо верить в простое и очевидное: в братьев, сестер, друзей, соседей, надежду, уважение, солидарность.