Тони Хендра - Отец Джо

Отец Уоррилоу произнес это слово мягко, как-то неуверенно, однако я понял — себялюбие священник считает преступлением гораздо более серьезным по сравнению с теми, что перечислены в официальном списке.

Окончательный вердикт оказался нестрогим, а после монах и вовсе заговорил по-отечески. Но не так, как мой отец или отцы моих ровесников, не как тот, кого мы привыкли называть духовным отцом и даже — если верить свидетельствам — не как Господь, которого мы зовем Отцом Я поведал отцу Уоррилоу о том, что не давало мне покоя, что мучило меня, терзало. И он все разрешил.

— Вам лучше какое-то время не встречаться, согласен? По крайней мере, один на один. Иначе по отношению к ней это будет несправедливо.

Я кивнул, испытывая невероятное облегчение, но меня вдруг пронзил очередной страх — а ведь я никогда не задумывался о той боли, которую испытывала изголодавшаяся, загнанная в угол несчастная женщина. Да, себялюбие. Я отчетливо увидел Лили, выражение страдания и тоски на ее лице — она предстала передо мной реальным человеком, с собственным внутренним миром, в то время как я видел в ней всего лишь продолжение своих нервных окончаний, декорации к моей первой постановке на сцене отрочества. Впервые я испытал к ней нечто вроде любви или хотя бы нежности. Как отцу Уоррилоу удалось такое?

Монах пробормотал слова отпущения грехов и перекрестил мне лоб; его длинный большой палец при этом выдавался далеко вперед.

— Не вижу никакой нужды в наказании. Думаю, ты и без того настрадался, правда?

Он улыбнулся мне чуть заметно, одними уголками рта, совсем как заговорщик. И откуда только он знает?

Отец Уоррилоу неловко поднялся, и началась церемония прощания — он так и сыпал словами в своей забавной, торопливой манере говорить. Я не хотел, чтобы он уходил. Никогда и ни с кем я не чувствовал себя так покойно, огражденный от всевозможных опасностей. Мне хотелось рассказать отцу Уоррилоу обо всем, что успело приключиться со мной за мою еще такую недолгую жизнь. Я испытывал потребность рассказать ему о тысяче вещей. Нет, о двух тысячах. Он провел со мной всего пять-десять минут, не больше. (Потом-то я понял, что мы беседовали почти час.)

— Отец, не могли бы вы остаться ненадолго?

Он сдавленно хихикнул.

— Дорогой мой, я бы с превеликим удовольствием Я ведь сова; только дай мне волю — заболтаюсь до самого рассвета. Но будет всенощная, и этим старым костям придется встать ни свет ни заря. Только не вздумай последовать за мной, глупцом, — для тех, кто не обделен умом, вскакивать в такой ранний час ни к чему. Мы еще увидимся, а уж тогда наговоримся всласть. Благослови тебя Господь, дорогой мой.

И снова объятия, снова шелест сутаны, снова шарканье огромных сандалий по линолеуму.

А затем — тишина. И покой.

На следующий день была Страстная Пятница, один из главных дней в католическом календаре, когда поминают смерть Христа, постятся, каются и молятся. Я проснулся поздно, проспав чуть ли не до полудня. Ни в гостевых комнатах, ни в церкви, ни в привратницкой никого не было. Я подумал, что все пребывают в религиозном экстазе, и удалился в свою комнату читать. За обедом возник Бен, но он избегал смотреть мне в глаза и сразу после обеда ушел Так же он повел себя во время дневной службы и на вечерней трапезе. Я отнес это на счет его набожности, а не уязвленного самолюбия; прочие гости, в особенности монастырские фанаты, имели вид торжественной сосредоточенности.

Я тоже переживал необычное состояние. Мне всегда нравилась Страстная Седмица. Страсти Господни и Распятие — истории что надо: много действия, аресты, хорошие парни, плохие парни, парни, с которыми не все ясно (Понтий Пилат, Петр), надувательства (Иуда, иерусалимская толпа), сцены с насилием, которые «детям до 16 запрещены» (порка, пытки, крест на спине) и конец со смертельным исходом, еще более захватывающий оттого, что гибнет хороший парень. Вся постановка смотрелась естественно благодаря ярким сюжетным штрихам, например, когда Вероника протягивает Иисусу свое покрывало отереть пот и кровь с лица, когда солдаты под крестом бросают жребий, разыгрывая одежды Спасителя, когда плохого разбойника, бросившего Спасителю, чтобы тот исчез, распинают (мне всегда казалось, что именно этот разбойник совершил настоящий поступок, а не тот подхалим, которому нечего было терять).

В Страстную Пятницу полагалось печалиться и раскаиваться в грехах, но мне всегда было весело, я всегда ходил в приподнятом настроении, как будто толкался в самой гуще библейских событий: среди израильтян в развевающихся одеждах, римлян в медных доспехах и простого люда, галдящего в храмах и у лавок.

В эту Страстную Пятницу я думал только об одном — когда я снова увижу отца Джозефа Уоррилоу? Во время службы я так и не смог разглядеть его среди стоявших плечом к плечу монахов и вдруг испугался — что если вчера вечером я ошибся в нем.

В течение дня мне так ни с кем и не удалось переговорить, однако уже поздно вечером, когда я возвращался к себе, мне встретился тот самый дряхлый монах. Я поинтересовался у него о своем новом друге — когда я смогу увидеться с ним? Старик ворчливо бросил, что у отца Джозефа много обязанностей, у него есть и другие гости, требующие внимания, к тому же он должен репетировать перед Пасхальным Воскресеньем (видимо, отец Уоррилоу был еще и органистом, потому я и не видел его в церкви — он сидел в хорах). Однако монах обещал передать мою просьбу, если только это будет в его человеческих силах. Что я истолковал следующим образом «если только не придется преодолевать слишком много ступеней».

На следующий день была Страстная Суббота, когда, в противоположность Страстной Пятнице, ничего не происходило, ведь Иисус уже умер. (Однако у католиков он даром времени не терял — сойдя в ад, освободил тех праведных мужчин и женщин, которые имели несчастье жить до спасения.) И все же в церкви ничего не происходило, она стояла пустая, без привычного убранства — все украшения скрывало пурпурное полотно траура.

Утро было в самом разгаре, и я отчаянно скучал. Бена снова нигде не было. Размышлять над значением пасхального таинства не хотелось, а книги в гостиной были либо до ужаса заумными, либо тошнотворно-благочестивыми. Я привык к активной деятельности — ходить пешком, гонять на велосипеде, изучать окрестности — но тут развивать активность было совершенно негде, разве что во дворе перед монастырем, которого вполне хватало другим гостям, все физические упражнения которых ограничивались извлечением сигареты из портсигара. Однако двор меня только раздражал.

Я слышал, что монастырь находится совсем рядом с морем, но не представлял, как до этого моря добраться. День выдался пасмурным, задувал ветер — как раз моя любимая погода; в крошечном окне я увидел летящие облака, качающиеся деревья и почувствовал себя всеми покинутым. Непонятно было, как относиться к этому месту. Музыка… да, что надо. Отец Джозеф Уоррилоу… просто класс! Ну а в остальном монастырская жизнь показалась мне облегченной версией жизни тюремной.