Тони Хендра - Отец Джо

Сомнения, досаждавшие мне с постоянством хронической болезни, отступили, да так, будто проиграли не только битву, а и всю войну. Тот год светлой радости, то райское время, которое у меня было, так и не вернулось, но теперь я знал, что мое романтическое увлечение монастырем было иллюзорно — восхитительная дымка, поднимающаяся над лугом, от которой к полудню не остается и следа. Теперь меня переполняла радость совсем иного свойства — не только от ощущения покоя в Квэре, но и от осознания того, что путешествие мое началось.

Грэм Грин в своем «Конце одного романа» написал, что счастье — забытье, в котором мы растворяемся, теряя индивидуальность; так оно и было. Мой статус не особенно изменился, но для меня это не имело никакого значения. В монастыре жизнь шла совсем иначе, нежели во внешнем мире. На этот раз мне показалось, что время в Квэре течет бесконечно.

Раньше я приезжал на несколько дней, самое большее, недель. В этот раз я мог измерять время своего пребывания в монастыре годами. Точнее, мне вообще не было нужды измерять его. Монахи мыслили не годами, а жизнями, не столетиями, а поколениями, не эрами, а периодами. Бенедиктинский пространственно-временной континуум преобладал sub specie aetemitatis: [34] С точки зрения вечности (лат.). альфа в омеге, в нашем начале — наш конец.

Самые первые службы дня — утреня и всенощная, часто читаемые в то самое время, как рассветные лучи освещают неф, — всегда побуждали меня задуматься об этом. Из рассвета в рассвет каждый монах вставал со своей измятой кровати, и вместе они представляли собой организм гораздо более мощный, чем сумма его отдельных частей, вновь собранных для работы над ежедневной задачей общины. Шестьдесят с лишним мужчин, трудовой ресурс молитвы, перемещались из своих жилищ к рабочему месту и принимались за утренние дела; эти умелые, опытные работники расчехляли внушительных размеров двигатель — молитвенное песнопение — заводили его, добавляли мощность и подзаряжали самый сердечник безмятежной осмысленностью.

Но хотя я и избавился от навязчивых видений и ночных кошмаров, мое одиночество уже не принадлежало одному только мне. Так же, как и все, я был один, но не был одинок.

Уверенность, о потере которой я все еще скорбел, не была истинной уверенностью. Истинная уверенность пребывала в делах повседневных, в привычках, в уставе, в песнопениях и послушании, соблюдаемом в отношении главы общины и давних обычаев. Она была смыслом слов, мыслей и молитв, тысячами утренних пробуждений, во время которых один и тот же ритуал повторялся и будет повторяться еще долго после того, как все эти люди, включая потом и меня, окажутся пережеванными и переваренными червями, превратятся в ту самую землю, что изначально питала наши клетки.

Та мягкая сила, что передавалась мне от отца Джо, не была исключительно его собственной силой; она также происходила и от этих людей, она протекала через них и вливалась в отца Джо — обыкновенная, как вода, и вместе с тем божественная. В высшей степени спокойный и любящий отец Джо был так же, как и я, один, но так же, как и я, не был одинок. Его истинная сила заключалась в том, что он был всего-навсего еще одним монахом, рядовым продолжателем исключительной традиции. Та мягкая сила, которая связывала его с остальными и каждого из «остальных» между собой, в один прекрасный день свяжет и меня.

Я мог довериться этой реке с черными водами, тихо текущей в темноте. Что бы ни случилось, река будет продолжать свой бег через мою жизнь точно так же, как она бежала через жизни других — река непостижимой глубины, в которую можно погрузиться, но не утонуть, река, как и всегда, проистекающая из одних и тех же миллионов крошечных ручейков, впадающая в один и тот же безбрежный океан. Я был один, но не был одинок.

Что ж, всему приходит конец.

Мне следовало помнить об этом. Но счастье не просто делает нас забывчивыми. Счастье делает нас глупцами.

Утро выдалось солнечным, было свежо. Я собирался пойти в рощу — меня ждала любимая работа, которую я выполнял на пару с братом Луи. И тут в дверь постучал отец Джо.

Как только его вытянутое лицо возникло в дверном проеме, я понял — плохи дела. Нечасто мне приходилось видеть отца Джо таким серьезным. Он сел молча, хотя обычно так не делал. Затем соединил ладони кончиками пальцев — получились две стенки четырехгранного церковного шпиля. Кто передо мной: духовный отец или начальник отдела кадров?

— Тони, д-д-дорогой мой, ты от нас н-н-ничего не утаиваешь?

Я принялся лихорадочно перебирать в уме: меры безопасности, вакантные места, возможные сделки… И углядел «там, наверху» небольшую лазейку — промолчал. Отец Джо погрустнел — видимо, мое запирательство расстроило его.

— Вчера вечером звонил твой отец. Интересовался, когда ты возвращаешься домой — тебе ведь готовиться к Кембриджу.

— Мой дом здесь. Я не хочу в Кембридж.

— Но, дорогой мой, ты должен.

— Христос учил, что мы должны оставить отца и мать, чтобы следовать за ним.

— Он тоже много лет приобщался к мудрости и знаниям.

— Отец, прошу вас! Не отсылайте меня!

— Тебе же дают стипендию.

— Это какая-то ошибка! Я и не думал, что пройду по конкурсу! Пусть стипендия достанется кому-нибудь другому!

— Дорогой мой, это уже не тебе решать. Прими дар Господа.

После таких слов никакие апелляции, прошения о сделке с признанием вины или просьбы учесть смягчающие вину обстоятельства не возымели бы действия. Отец Джо оставался спокоен, но неумолим в своей строгости. Однако именно та мягкость, с которой он произнес последнюю фразу, что называется, добила меня. Массивная дверь в мое будущее захлопнулась, едва слышно щелкнув замком.

— Тони, дорогой мой, прости. Но ты должен ехать сегодня же.

И я, подобно несчастному, слабому, солгавшему Петру, вышел в сад и горько зарыдал.

Моя комната в кембриджском колледже Сент-Джонз мало чем отличалась от комнаты в Куинз, разве что теснотой и убогой обстановкой; сам же Фёрст Корт, где располагалось общежитие, оказался гораздо больших размеров и гораздо менее религиозным по духу. Здание колледжа, построенное еще в шестнадцатом веке, после роспуска монастырей, и считавшееся оплотом протестантизма, выглядело старинным, со всевозможными архитектурными изысками, и предоставляло подходящую обстановку для изучения выбранного мной курса Я намеревался свести присутствие Кембриджа в моей жизни и этой комнате-келье к минимуму. Я поступил в колледж исключительно для того, чтобы приобщиться к мудрости и знаниям. В остальном же, что не касалось учебы, я собирался вести созерцательный образ жизни, каждый день произносить молитвы и посещать мессу, избегая злачных мест и соблазнов огромного университета. Ну, может, за исключением пинты пива, которую иной раз выпивал в старинном баре по соседству с кухонными помещениями колледжа, известными как «Кладовые». Питаться я предполагал в Холле, который, по счастью, напоминал гигантскую трапезную. Короче говоря, я решил тогда сделать Сент-Джонз своим монастырем.