Тони Хендра - Отец Джо

Если не считать самого факта изгнания, в остальном отец Джо ничем не укорил меня и никак не покарал. Мой обман так и остался безнаказанным. На следующий день отец Джо написал об условии, которое выдвинул настоятель Квэра: проучиться три года и получить степень по литературе. Если же после этого я по-прежнему буду полон решимости принять постриг, препятствий мне не будет. И настоятель Квэра, и он, отец Джо, примут меня с распростертыми объятиями.

До начала учебы оставалось несколько недель; за это время идея пребывания в колледже перестала казаться мне такой уж ужасной. Я больше не рассматривал свое заточение как вечное. Ведь я и так прождал больше трех лет. Что мне еще три года? Даже не три, а два с половиной. Я буду внимать лучшим филологам Британии: Льюису, Ливису, Тейлору, Форстеру, Сноу… Я буду совершенствовать свой ум — в конечном счете, на благо Квэру, — изучая то, что мне более всего по душе. Так что в определенной степени счастье было возможно. И оно ускоряло бег времени.

Первый год и в самом деле прошел как по плану. В Кембридже, в отличие от Оксфорда, не было института монашества, однако имелась католическая капелла, Фишер Хаус. Она управлялась и отчасти финансировалась монсеньером Алфредом Джилби, давно уже занимавшим пост капеллана. Джилби представлял собой целое общественное явление. В Британии, государстве всеобщего благосостояния, в университете, который все более ориентировался на средний класс, стремился к прогрессу и зачислял студентов на основании системы оценок, в начале шестидесятых, всего за пару лет до Второго Вселенского Собора в Ватикане, Алфред Джилби стал личностью невероятной, просто фантастической.

Внешне он являл собой архетип папского священника — английскому протестанту такой привидится разве что в кошмарном сне. Джилби происходил из весьма зажиточного, наполовину испанского семейства (разбогатели они на крепленых винах и других спиртных напитках); его мать была испанкой. Что отчетливо отразилось в иберийском профиле капеллана: мощный, как будто с полотен Эль Греко, нос, огромные, глубоко посаженные глаза с темными кругами и рот, который романисты начала девятнадцатого века назвали бы жестоким и чувственным. Джилби ни в коей мере не был ни жестоким, ни чувственным, однако жил явно в начале девятнадцатого века. Высокий, худощавый и исключительно элегантный, он непременно носил древнее облачение священника, сшитое на заказ. Обычно по утрам он надевал длинную, до щиколоток, сутану с пелериной на шелковой, пурпурной, как у епископа, подкладке, плоскую и круглую черную шапочку и лакированные, из черной кожи, туфли с внушительными серебряными пряжками. (Однажды Джилби отдал мне пару старых туфель; я ими очень дорожил уже потому только, что одни пряжки стоили больше сотни долларов. Туфли же, хоть и моего размера, отличались чрезвычайной узостью — сколько я ни старался, мои кельтские копыта в них не влезали. Я чувствовал себя совсем как та дурнушка, примеряющая туфельку сводной сестры Золушки.)

Tout ensemble [35] Здесь: весь наряд (фр.). на нем выглядел жутким анахронизмом, который следовало смести с лица Европы еще во времена революций 1848 года, он как будто воплощал в себе все зловещее, заговорщическое, архиреакционерное и папское. Алфред Джилби представлял собой квинтэссенцию того, что британцы вкладывают в слово «иезуит», хотя сам Джилби иезуитов недолюбливал, да и они платили ему тем же. Никто бы не удивился, если бы обнаружил среди ветвей генеалогического древа капеллана Торквемаду. Когда Джилби торопливо вышагивал по дорожкам Кембриджа, а полы его темного одеяния при этом хлопали по остроносым туфлям, всегда казалось, что он спешит по какому-то тайному поручению огромной важности — не то Меттерниха, не то герцога Альбы, — в котором замешаны двойные агенты разведки и золото Ватикана.

Невозможно было понять его собственное отношение ко всему этому, но если он и играл, то играл на полном серьезе. Помимо прочего капеллану была свойственна исключительная обаятельность и острота ума, он был прирожденным дипломатом и знал всех в Оксфорде, Кембридже, англиканской церкви и католическом полусвете, его высокопоставленные друзья и родственники находились повсюду — от Парижа до Стамбула.

Когда я начал каждое утро посещать мессу, он взял меня под свое крыло и мы подружились. Капеллан делал все, чтобы «подкорректировать» мое призвание и склонял меня в сторону общин выпускников Даунсайда и Эмплфорта. «Если уж задумал стать бенедиктинцем, — вкрадчиво шептал он, — то лучше быть „активным“, чем созерцательным, разве нет?» Что значило буквально следующее: Даунсайд и Эмплфорт с их связями в мире больших капиталов нравились ему гораздо больше кучки французов на острове Уайт с их молитвенными стонами за высокой стеной.

Однако капеллан на меня не давил, да и не был он таким уж интриганом, каким его представляли другие. Если он и плел заговоры, то исключительно в собственных интересах — тут он бывал безжалостен. Прогрессивных церковных деятелей обычно оскорбляло в нем все, они не оставляли попыток сместить капеллана с такой влиятельной должности, однако он раз за разом одерживал верх. Теоретически я с ними соглашался, а на практике Алфред Джилби был неотразим, такие встречаются раз в жизни. Ему была свойственна доброта, щедрость, проницательность, а еще он — если отнестись к его корням, бравшим начало во времена, скажем так, до эпохи Просвещения, со снисхождением — был до ужаса уморительным.

Благодаря Фишер Хаусу я познакомился с католиком, ставшим мне другом на всю оставшуюся жизнь — с Пирсом Полом Ридом, будущим романистом, сыном видного литературного критика Герберта Рида. Пирс закончил Эмплфорт; в нем было столько же мирского, сколько во мне затворнического. Его плутовская природа скрывалась за обманчивой наружностью обаятельного мальчишки, так что любые возмутительные высказывания сходили ему с рук. Он был высоким, элегантным и блистал остроумием; в другие времена он мог бы стать кандидатом на пост монсеньера. Женщин тянуло к нему как магнитом, однако я так никогда и не уличил его ни в чем таком, зато он всегда принимал участие в любовных делах сразу двух, а то и трех подруг, манипулируя ими и потом с хохотом пересказывая подробности. Я впервые встретил такого озорного парня, однако поначалу он меня шокировал, заставив изрядно понервничать. Даже не знаю, что свело нас может, он соблазнился моей монашеской натурой — подходящей мишенью для его острот.

Он искушал меня, принимая сторону противников ортодоксальной доктрины или ультрапрогрессивных; мои аргументы он встречал с притворной недоверчивостью: «Разве мы, католики, еще не отказались от идеи папской непогрешимости?» Подозреваю, что на самом деле он так не думал, но что именно думал, не знаю. В лучшем случае это было невинным развлечением на предмет новой теологии, в худшем — вера как салонная игра, блестящая в своей двусмысленности. Если я бросал ему вызов — «Ты это специально! Ты нарочно выдумал, чтобы подначить меня!» — он тут же плавно переходил к роли верующего, обиженного в своих истинных чувствах. «Тони, ты что, испытываешь мою веру?! Да как тебе не стыдно!» И улыбался своей ребячливой улыбкой. Я ничего не мог поделать. Но было весело. Так что вечернюю молитву я читал уже далеко за полночь.