Тони Хендра - Отец Джо

Его резкость обозначила другой, еще более резкий вопрос, которого отец Джо с ею мягкостью, возможно, и избежал. Все верно, Церковь не признавала мой брак. Но солнечным сентябрьским днем перед сотней свидетелей я дал слово, что буду любить свою жену и заботиться о ней до тех пор, пока смерть не разлучит нас. Если бы стороны решили расторгнуть договоренность, ничего сверх взятого на себя долга от них бы не потребовалось. Это по законам штата Нью-Джерси. Но, возможно, от того, кто тянулся к довольно высокой планке Устава святого Бенедикта, и потребовалось бы. Вопрос о моем призвании был спорным. Я уже сделал свой выбор.

Я двинулся обратно в Нью-Йорк вразумленный — как и всегда после посещения Квэра; у меня появилось гораздо больше пищи для размышлений, чем я предполагал. Я основывался на том, что всю свою жизнь стремился в Квэр. Что отец Джо мягко направлял меня обратно, сначала к вере, затем — к моему истинному предназначению, монастырской обители. Что мое монашеское призвание вечно вступало в конфликт с узами брака, и в результате страдало и то, и другое.

Увы, было и кое-что еще, имевшее большое значение — мои заблуждения в отношении монашеского призвания, вступавшего в конфликт с узами брака. Даже в пору злостной ереси я в потайном кармане души хранил мысль о том, что могу выйти из любого положения, сделать выбор при любой ситуации. У меня был запасной маршрут — Квэр. Тони-монах, мое второе «я», выдумывал оправдания и рациональные объяснения своей эгоистичности в течение тридцати лет.

Поскольку у Тони-монаха была гораздо более высокая миссия, он не обязан был соблюдать нормы, которыми руководствовались обычные миряне, эти маленькие люди. Тони-монах топтал других на бумаге и на людях, не обращая внимания на разрушения, не глядя на последствия, даже для себя, потому что обладал contemptus mundi — отрешенностью от мира. И — что гораздо менее возвышенно — потому что он всегда мог укрыться в святилище, избежав возмездия. Тони-монах стоял так высоко над неубедительной системой моральных ценностей других смертных, что ему дозволялось совершать проступки безнаказанно — обращаться с другими, с их женами, детьми, друзьями или врагами с величайшим презрением и жестокостью. Такое право даровали ему за его чистое сердце.

То самое «кое-что еще», всегда находившееся подле нашей с Карлой любви и замышлявшее, как бы эту любовь убить, то, от чего мы никак не могли избавиться, наш «третий лишний», наш Яго, Не-святой Дух, так вот, все это был… я.

Теперь в нашей совместной жизни мы могли сдвинуться с мертвой точки. И сдвинулись. Проходили месяцы, и мудрость отца Джо, подобно лекарству, правильно подобранному после многочисленных неверных диагнозов, начала оказывать благотворное воздействие. Нет, трения не исчезли — особенно между такими супругами, как мы с Карлой, — однако не было больше Тони-монаха, с которым приходилось считаться. Теперь это было соглашение между мужчиной и женщиной, а не женой и мужем, считавшим себя в духовном плане гораздо выше своей половины.

Отец Джо оказался прав, говоря, что моя вера будет расти и вызревать. Вряд ли я стал католиком в полном смысле этого слова, хотя ощущение божественного ко мне определенно вернулось. Духовные мышцы, которыми я не пользовался в течение десятилетий, обрели тонус, и, поскольку это были мышцы еще и католические, возникла естественная потребность подыскать для их тренировки подходящую церковь.

Что оказалось непросто. Какое бы жуткое варварство ни сотворили с ритуалом церковной службы, оно было ничем по сравнению с осквернением ритуала светского. Латинский исчез полностью — его заменили монотонным, тягостным английским в стиле телеведущих, на который с рабской покорностью перевели звучный источник, сделав его как можно более «прямым» и доходчивым. Видимо, благонамеренным вандалам, которые вместе с водой выплеснули младенца, а также уронили и саму купель, даже в голову не пришло, что ритуал — это проникновение в непознаваемое, и оно может произойти только минуя путь познавательный: через пробуждение, аллюзию, метафору, заклинание — инструментарий поэта.

Месса не отправлялась на языке той области, в которой ее проводили. Как и политика, богослужение теперь стало местным, и благородства в ней осталось не больше, чем в политике. До «реформ» собственные причуды священника — будь он святым, отъявленным головорезом или посредственностью вроде старого отца Смога — отступали перед вневременными ритмами универсального письма. Теперь же у священников появилась огромная свобода действий в отношении того, как служить «современную» мессу, в результате чего из ровного прежде строя теперь торчали «индивидуалисты» всех мастей.

В одной церкви, куда я по ошибке заглянул, священник развел болтовню на целый час; похоже, главной его целью было, как он это себе представлял, веселить добрых прихожан до упаду. Несколько совершенно неуместных высказываний, которыми священник сдабривал проповедь, были слово в слово содраны с монолога Леттермана, [72] Дэвид Леттерман — американский комик, ведущий ток-шоу, режиссер-постановщик. вышедшего несколькими днями ранее. Музыку взяли из нового сборника католических гимнов, сменившего августейшую, тысячелетней давности церковную музыку, которая в семидесятых-восьмидесятых была снабжена лишенной мелодичности бессмыслицей, боготворимой клерикальными ничтожествами, чьими музыкальными кумирами были Джон Денвер и Эндрю Ллойд Уэбер. Все это сопровождалось живенькой какофонией из гитары, скрипки и саксофона, С гимном к святому причастию было получше — я узнал джазовую композицию «Raindrops Keep Falling on My Head».

В конце концов мне попалась аккуратная церквушка — церковь Тела Христова — неподалеку от Колумбийского университета на 121-й улице; служил в ней суровый монсеньер, который не замарал себя надругательствами над литургией, читал проповеди краткие, наполненные глубокой мудростью, а по воскресеньям служил полную праздничную мессу на латыни, сопровождаемую григорианскими песнопениями. С этой церковью меня связывали и другие, более прочные узы: в 1938-м в ней принял католическую веру Томас Мертон, тот самый, который потом стал цистерцианцем, руководствуясь в жизни Уставом святого Бенедикта. В сороковых годах в этом же квартале вырос мой старинный приятель Джордж Карлин; его дом находился всего в двух шагах от церкви, которая вне всяких сомнений вдохновила его на кое-какие идеи, однажды прозвучавшие в его первой, вызвавшей фурор комедии «Клоун в классе».

Даже если бы я не набрел на эту церквушку, я бы нашел способ отделаться от уродливой практики новой, реформированной Церкви. В качестве демонстративного неповиновения отцу Джо я утащил из Квэра полный сборник молитв на каждый день на латыни, которые и проговаривал, практически все, семь дней в неделю — последний раз я это делал еще первокурсником в Кембридже.