Патрик Модиано - Кафе утраченной молодости

— Итак, Ролан, что ж вы теперь?

Все тот же ясный голос, который объяснял нам смысл самых заумных текстов. Я был весьма тронут тем, что он помнит меня и даже мое имя, которое я тогда носил. А ведь в квартире на площади Ловендаль побывало столько народу! Кто-то приходил всего один раз, случайно, а кто-то оставался. Такой оказалась и Луки. И я. При этом Ги де Вер не пытался сделать нас своими учениками. Мы не воспринимали его как учителя, а он не допускал покровительственного отношения к слушателям. К нему просто приходили, даже когда он и не просил об этом. Иногда мы догадывались, что ему хочется побыть одному, наедине со своими мыслями, но он не мог отказать. Именно благодаря Ги де Веру многие смогли больше узнать о себе.

— А вы что же, вернулись в Париж?

Де Вер взглянул на меня с улыбкой.

— Вы ничуть не изменились, Ролан… Всегда отвечаете на вопрос вопросом.

Даже это он не забыл. В те времена он часто так подшучивал надо мной. Говорил, что если бы я был боксером, то умел бы виртуозно притворяться на ринге.

— Я уже несколько лет не живу в Париже, Ролан… Теперь я живу в Мексике. Надо бы дать вам мой адрес…

В тот день, когда я ходил убедиться, растет ли действительно плющ на первом этаже дома Ги де Вера, я разговорился с консьержкой, благо та знала бывшего жильца. Между прочим я поинтересовался и его новым адресом. Консьержка ответила просто: «Выехал, мол, и никакого адреса не оставил».

И я рассказал об этом де Веру.

— Ролан, вы неисправимы. Этот плющ… Вы были очень молоды, когда мы с вами познакомились? Сколько вам было?

— Двадцать лет.

— Мне кажется, что уже тогда, в том возрасте, вы смогли бы отправиться куда угодно, чтобы вспомнить, растет ли там плющ или нет. Я прав?

Он, не отрываясь, смотрел на меня, и в его взгляде сквозила грусть. Наверно, мы оба думали об одном и том же. Но я никак не мог произнести имя Луки.

— Как странно, — наконец вымолвил я. — В те времена я часто заходил в одно кафе, которое теперь и не кафе вовсе.

И я указал ему на вывеску «Принца Конде».

— Ну да, — произнес де Вер. — За последние годы Париж сильно изменился.

Разговаривая, он слегка приподнимал брови, словно припоминал что-то.

— А вы все работаете над «Нейтральными зонами»?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что я не сразу понял, что он этим хочет сказать.

— Ваше сочинение о «нейтральных зонах» было довольно интересным.

Боже, вот так память! А я и забыл, что давал ему читать тот текст. Вечером, после одного из собраний, я и Луки задержались позже остальных. Я спросил де Вера, нет ли у него книги о «вечном возвращении». Мы сидели у него в кабинете, и де Вер стал искать книгу на полках. Наконец он достал какой-то труд в черно-белой обложке, где значилось: «Ницше. Философия вечного возвращения». Я внимательно прочитал ее за несколько дней.

В кармане куртки у меня лежало пять листков с текстом о нейтральных зонах. Мне хотелось, чтобы де Вер выразил свое мнение о моей работе, но я стеснялся попросить его. Решился уже на пороге его дома и резко, не произнеся ни слова, протянул ему конверт, куда успел упаковать свои бумажки.

— Вы интересовались астрономией, — сказал де Вер. — Особенно темной материей…

Вот уж никогда бы не подумал, что он вспомнит и об этом. На самом деле он очень внимательно относился к людям, только вот они это не сразу замечали.

— Жаль, — ответил я, — что на площади Ловендаль больше не будет собраний, как раньше.

Мои слова удивили де Вера, и он усмехнулся.

— А, эта ваша одержимость «вечным возвращением»…

Теперь мы ход или взад и вперед по тротуару, и каждый раз невольно оказывались у «Принца Конде».

— А помните тот вечер, когда в доме отключили электричество и мы беседовали в темноте?

— Нет, не помню.

— Я должен кое в чем признаться. Я тогда все время боролся с приступами смеха.

— Вам следовало тогда уйти, — произнес де Вер с упреком. — Смех — штука заразительная. В конце концов мы бы весь вечер прохихикали.

Он взглянул на часы.

— Я должен распрощаться с вами. Надо приготовиться к отъезду. Я уезжаю завтра. Даже некогда спросить, чем же вы занимаетесь теперь…

Он вынул записную книжку из кармана куртки и оторвал один листок.

— Вот мой мексиканский адрес. Вы должны приехать.

В его голосе неожиданно зазвучали повелительные нотки, словно он хотел взять меня с собой и спасти от самого себя. И от моего настоящего.

— Я до сих пор организую вечера. Приезжайте. Я рассчитываю на вас.

И он протянул мне листок.

— Я написал еще номер телефона. На этот раз мы не сможем потерять друг друга.

Уже сидя в машине, он снова высунулся в окно:

— Скажите… Я часто думаю о Луки. Никак не могу понять почему..

Он казался взволнованным. Ему, говорившему всегда четко и ясно, теперь приходилось подбирать слова.

— Бред все это, что я говорю… Нечего тут понимать… Когда любишь кого-нибудь по-настоящему, приходится принимать часть его тайны. Ведь и любят-то за это… А, Ролан?

Он резко нажал на газ — несомненно, чтобы скрыть свое волнение. И мое тоже. Но успел бросить:

— До скорого, Ролан…

Я остался один у кожгалантерейного магазина «Принц Конде». Подошел к витрине и приник к ней лицом, чтобы посмотреть, сохранилось ли там еще что-нибудь от кафе? Часть старой стены, дверь, за которой был телефон, винтовая лестница, что вела в квартиру мадам Шадли. Нет, ничего. Все было переделано и затянуто оранжевого цвета тканью. И так можно сказать обо всем квартале. Теперь здесь не встретишь призраков прошлого — даже они умерли. Теперь нечего бояться, выходя из метро на станции «Мабийон». Нет больше «Ла Пергола», и там не сидит у стойки Моселлини.

Я неспешно пошел прочь так, словно приехал июльским вечером в чужой город. И даже стал насвистывать мотив какой-то мексиканской песенки. Но деланная беззаботность быстро иссякла. Я проследовал вдоль решетки Люксембургского сада и припев «Ау Jalisco no te rajes» [5] Песня Хорхе Негрете, мексиканского актера и певца; «Ауликсо, не сдавайся» (исп.). замер у меня на губах. На стволе одного из деревьев, которые укрывают от солнца своей листвой расстояние от самого входа до Сен-Мишель, был прибит плакат: «Это дерево представляет собой опасность. Может упасть в любой момент. Зимой будет срублено». Какое-то мгновение я думал, что мне все это снится. Я остановился, словно окаменев, и без конца читал и перечитывал этот смертный приговор. Кто-то из прохожих подошел ко мне:

— Вам плохо, мсье? — и отошел, удивленный моим неподвижным взглядом.

В этом мире, в котором я все больше и больше казался сам себе случайно выжившим, казнили даже деревья… Я пошел далее, стараясь думать о чем-нибудь другом, но это мне плохо удавалось. Я никак не мог выбросить из головы этот плакат и приговоренное к смерти дерево. Я попытался представить себе, как выглядели бы головы членов трибунала и палача. Мало-помалу спокойствие вернулось ко мне. Чтобы ободрить себя, я вообразил рядом Ги де Вера, который непременно сказал бы: «Ну что вы, Ролан… Это дурной сон. Деревья не казнят».