Патрик Модиано - Кафе утраченной молодости

Пьеса состояла всего лишь из одного акта. Зрители помещались вокруг сцены. Время от времени, по ходу пьесы, по знаку Боба все должны были выкрикивать, словно хор: «Хоп, синьор!» Выпивки было сверх меры. Да и прочей отравы тоже. Буфет располагался в гостиной этажом ниже. Боб сам разливал напитки по стопкам и стаканам. Народу становилось все больше и больше. В какой-то момент Боб познакомил меня с человеком тех же лет, что и он сам, но гораздо ниже ростом, неким Джеймсом Джонсом, писателем из Америки, которого представил как «соседа по лестничной площадке».

В конце концов мы с Луки совершенно потерялись и не понимали, что нам делать среди всех этих незнакомых людей. Их мы не встречали и вряд ли увиделись бы с ними еще.

Мы потихоньку пробрались к выходу, полагая, что в такой толпе никто не заметит нашего исчезновения. Но стоило нам выйти из гостиной, как перед нами возникла фигура Боба.

— Ага! Разбиваете мне компанию, дети!

И он улыбнулся нам своей широкой улыбкой, которая делала его похожим на какого-нибудь деятеля Возрождения — Рубенса или герцога Бекингема. Его телосложение и рыжая борода только усиливали эффект. Но я заметил, что в его взгляде мелькнула тревога.

— Может быть, вам скучно?

— Нет, — ответил я, — классная пьеса была.

Он опять обнял нас, как давеча, в студии.

— Ну, тогда увидимся завтра, надеюсь.

Он проводил нас до дверей, все еще обнимая за плечи.

— Да, вот еще что… Поезжайте на Майорку! Вам нужен воздух… Ключи теперь у вас есть.

Мы вышли на площадку. Боб долго смотрел на нас, а потом продекламировал:

Мы стали спускаться по лестнице, а Боб провожал нас взглядом, перегнувшись через перила. Он ждал, что я прочитаю что-нибудь в ответ на его стих, как прежде, но я не смог припомнить ничего подходящего.

Я испытывал ощущение, будто времена года смешались. Через несколько дней после той вечеринки я отправился с Луки в Отей. Кажется, стояло лето, но, может быть, это была зима — утро было прохладное и ясное, и солнце сияло в голубом небе. Луки хотела навестить Ги Лавиня, старого друга ее матери.

Я предпочел подождать ее на улице. Мы договорились встретиться «через часок» на углу. Я верил, что мы уедем из Парижа, ведь Боб Стормс дал нам ключи от своего дома. Иногда сердце мое сжимается при мысли о тех вещах, которые могли бы случиться, но которые так и не произошли… но я уверен, что тот дом до сих пор пустует и ждет нас. В то утро я был счастлив. И на душе было легко. Я чувствовал какое-то опьянение. Линия горизонта простиралась далеко впереди, там, в бесконечности. В глубине тихой улицы я видел ворота гаража Ги Лавиня. Жаль, что я не пошел к нему вместе с Луки. Может быть, он одолжил бы нам машину, чтобы мы отправились на юг.

Потом я увидел, как Луки выходит через маленькую дверь гаража. Она помахала мне рукой, совсем как тогда, на набережной, когда шла ко мне навстречу вместе с Жаннет Голь. Луки шла не торопясь, и мне показалось, что она специально замедляет шаг так, словно время для нас не имело никакого значения. Она взяла меня за руку, и мы пошли гулять по кварталу. Когда-нибудь мы поживем и здесь. Впрочем, мы всегда жили тут. Мы брели по узеньким улочкам, пересекли пустынную круглую площадь. Деревенька Отей чем-то неуловимо отличалась от остального Парижа. Такие дома бежевого цвета или цвета охры вполне могли быть где-нибудь на Лазурном Берегу; за ними, казалось, сейчас откроется сад или опушка леса. Потом мы вышли на площадь д’Эглиз, к станции метро. И там, единственный раз в жизни, я понял, что мне действительно нечего терять, это было самое настоящее вечное возвращение. До этого момента я лишь читал об этом. Та мысль пришла мне в голову, когда мы спускались по ступенькам станции «Эглиз д’Отей». Почему именно здесь? Не знаю, да это и не имеет большого значения. Я только замедлил на секунду шаг и сжал руку Луки. Мы так и стояли, окруженные вечностью; казалось, что эту прогулку по Отей мы уже совершали тысячи и тысячи раз в наших прошлых жизнях. И не нужно даже смотреть на часы. Я знал, что они всегда будут показывать полдень.

Это произошло в ноябре. В субботу. Все утро и большую часть дня я сидел у себя, на улице Аржантин, и работал над «Нейтральными зонами». Я хотел расширить свой труд и вместо пяти страниц написать тридцать. Воображение росло, как снежный ком, и я мог бы написать и сто страниц.

Я собирался в ближайшее время покинуть улицу Аржантин. Мне казалось, что я вполне излечил свои раны, нанесенные мне в детстве и юности, и отныне мне было совершенно необязательно прятаться в нейтральных зонах.

Я отправился пешком до станции метро «Этуаль». Мы с Луки часто ездили по этой линии на собрания к Ги де Веру. Вдоль нее мы гуляли в день нашего знакомства. Пересекая Сену я обратил внимание, как много гуляющих было на Лебединой аллее. Потом я пересел на станции «Ля Мотт-Пике-Гренель».

На «Мабийон» я вышел, как обычно, бросив взгляд на кафе «Ла Пергола». Моселлини там не было.

Когда я вошел в «Конде», стрелки часов на противоположной стене показывали пять. Вообще в это время народу еще было мало. Столики стояли пустые, и только за одним я увидел Закария, Аннет и Жан-Мишеля. Они как-то странно посмотрели на меня. Я заметил, что они сидят молча. Лица Закария и Аннет были мертвенно-бледными, вероятно, из-за падавшего через стекло уличного света. Я поздоровался, мне не ответили. Они только смотрели на меня, словно собирались сообщить какую-то плохую новость. Жан-Мишель сжал губы, и я понял, что он хочет что-то сказать. Закария на руку села муха, и он прихлопнул ее нервным движением. Потом взял свой стакан и выпил залпом. Поднявшись, он направился ко мне и произнес бесцветным голосом:

— Луки… Она выбросилась из окна.

Я боялся сбиться с дороги. Я прошел по бульвару Распай и по улице, что пересекала кладбище. Дойдя до конца ее, я заколебался: идти прямо или свернуть на улицу Фруадево. В конце концов выбрал Фруаде-во. С этого момента в жизни моей воцарилась пустота… Белое пятно. Это было не только лишь ощущение пустоты, но и невозможность далее следовать в выбранном направлении. Вспышка белого лучистого света ослепила меня. И теперь так будет всегда, до самого конца.

Через некоторое время я был уже в Бруссе, в холле больницы. Напротив меня на скамейке сидел мужчина лет пятидесяти, коротко стриженый, седой. На нем было пальто с нашивками. Больше в зале не было никого. Потом вышла медсестра и сказала мне, что Луки умерла. Мужчина приблизился, словно это касалось и его. Я подумал, что это Ги Лавинь, друг ее матери, к которому Луки ездила в Отей. Я спросил:

— Вы Ги Лавинь?

Но он отрицательно покачал головой: