Анатолий Постолов - Речитатив

– Это Пушкин говорит… – сухо перебил ее Варшавский и слегка поморщился. – Символы, мой уважаемый оппонент, совсем не обязательно должны вписываться в русло наших представлений о красивом или удобном. Они подчеркивают иногда резко и прямолинейно суть дела, ядро – а не оболочку вокруг него. Вот смотрите: у меня на столе мечется беспомощный муравей, во всех его движениях видна полнейшая паника, отсутствует логика, он потерялся – это очевидно. Вернется ли он к своему муравьиному братству, я не знаю, но существование этого братства имеет под собой какую-то цель. Эта цель – полнота бытия, жизнь во всех ее проявлениях. Такие вот беспомощные, потерянные муравьи – малая частица всего муравьиного содружества. И так же, как этот муравей, ваша мама или ее сестра были беспомощными винтиками в той страшной машине военных лет, но они выжили, а тысячи, сотни тысяч менее удачливых погибли… Может быть, крестик, который ваша родственница спрятала, помог ей выбраться невредимой из блокадного города… Мы не знаем… Кстати говоря, крестик-то носится на цепочке, иногда даже золотой. Я понимаю, это чисто символический аргумент в пользу веры, как золотой цепи, опутавшей дуб в поэме Пушкина, но и ваш опыт веры, когда вы оказались в дупле сгоревшего дерева – тоже символ. К вам это пришло потому, что вы в ту минуту открылись чуду. Впрочем, заболтался я. Вы уж извините. Вы-то ко мне пришли по делу, а я своими разговорами, похоже, вас опять ввергаю в печальные мысли.

– Я, напротив, рада, что этот разговор состоялся, – она чуть пожала плечами и сделала глубокий вдох, словно ныряльщик перед погружением.

– Леон… Я пришла с вами посоветоваться. Мне тридцать шесть лет, а детей у меня нет. Я проверялась не один раз. Врачи не находят у меня каких-то отклонений, я в целом здорова, но что-то не получается, и я… я подумала, что такой человек как вы, экстрасенс, может мне помочь… Я слышала, вылечите от бесплодия…

Варшавский медленно поднялся и опять подошел к окну. Но в этот раз он встал спиной к свету, опершись руками о подоконник, и лицо его, оказавшись в контражуре, выглядело как густо заштрихованное сангиновым карандашом.

– Конечно, я могу помочь. Тем более что возраст у вас приближается к отметке, когда вынашивать ребенка становится уже опасно. Помните, в разговоре с вами я пообещал, что вы будете счастливы. И я не отрекаюсь от своих слов, я уверен, что впереди у вас много счастливых минут, но не все случается по мановению волшебной палочки. Вот я гляжу в ваши глаза… Они ведь не лгут, не умеют лгать. Это не всем дано… Неверно говорят, будто глаза – зеркало души. У вас, Виола, они – вместилище души. А уж коль я заговорил о зеркалах… отвлекусь немного, прежде чем отвечу на ваш вопрос… У меня однажды появилась мысль, что отражение в зеркале подобно негативу фотографии. Амальгама выворачивает лицо наизнанку. Я, признаюсь, стал избегать зеркал вскоре после смерти родителей, когда я с теткой попал в свою квартиру. Она захотела со мной зайти туда недели через две после похорон. Из каких побуждений – не знаю… Что-то вроде поминок, прощания с местом, куда уже никогда не вернешься. И знаете, память полностью заблокировала подробности этого посещения, за одним небольшим исключением. Когда мы уже собрались уходить, я мельком взглянул в зеркало, которое находилось в нашем коридоре, и в нем я увидел их: папа стоял в дверном проеме, а мама сидела на грубо крашенной кухонной табуретке… Они смотрели на меня очень строго, отрешенно, как нарисованные на картине. И знаете, я не испугался, не бросился с воплем из комнаты. Я просто сразу повзрослел, стал старше на несколько лет, будто понял, что мне в жизни суждено не только чувствовать иной недоступный нам мир, но и иногда заглядывать в него. Но я с тех пор всегда избегаю зеркал. Даже бриться из-за этого стал электробритвой. В примерочные не захожу, если покупаю вещь – то вприкидку. Угадал – хорошо, а нет – родственникам отдаю. Однажды в театре поневоле оказался в фойе, окруженный зеркалами, и вдруг в мельтешне отражений увидел Георгия Матвеевича Рогова, человека меня усыновившего… В черной капитанской форме с золотыми нашивками, трубка во рту… Смотрит на меня из своего далека…

Помню, в первый раз, оказавшись у вас в квартире, сразу заметил зеркало в вашем коридоре и, проходя мимо, отвернул голову, чтобы ненароком не увидеть…

– Кого? – тихо спросила Виола.

Но он ничего не сказал, медленно отделился от окна и вдруг, оказавшись совсем близко от нее, положил руку ей на плечо… Ладонь его была обжигающе горячей. Виола резко вскочила.

– Твои глаза, – сказал он. – Я ни о чем не могу думать, кроме них. Они как колодец, в который я однажды заглянул… давно, в детстве… Там в закарпатской деревушке был очень глубокий колодец, и я любил бросать в него камешки, считая секунды и прислушиваясь к всплеску. И однажды я настолько вошел в это состояние тайны – безумной, прекрасной тайны полета в никуда, что взял и прыгнул вслед за камешком туда, в глубину… Я и моя душа…

Он привлек ее к себе, пальцами стискивая ее плечи, и его губы, мучительно перебирая слова, вспыхнули сухой веткой возле ее виска:

– Моя душа понеслась мимо осклизлых стен к светлому пятнышку на дне колодца, где отражалось облако, и я упал на дно, как будто превратился в шершавый осколок кирпичика или базальта, и сейчас, столько лет спустя, я смотрю в твои глаза и хочу оказаться в них, как в том колодце…

– Пустите, мне больно, – прошептала она, отворачивая в сторону голову. – Пожалуйста, пустите…

Он слегка отпустил тиски своих рук и словно сменил личину, заговорил холодным отстраненным голосом:

– Нехорошо, право… вы пришли за помощью, а я опять увлекся потусторонними разговорами. Ни к чему это. Да вы садитесь.

И он, подталкивая ее плечи ладонями, почти насильно усадил ее на стул.

Виола чувствовала, что вся горит. В голове ее был полный сумбур.

– Можно воды? – попросила она Варшавского.

Он молча подошел к шкафчику в углу комнаты, достал оттуда бутылку воды и протянул Виоле. Лицо его было непроницаемо. Когда он заговорил, голос его все еще вибрировал, но горячечная частота этих вибраций резко снизилась.

– Я действительно лечу от бесплодия и уже очень многим помог. Но у вас не бесплодие, – он сделал паузу, и в воздухе словно возникли покалывающие кожу электрические разряды. – Мужчины вам в жизни не те достаются. Семя у них с потравой.

– О чем вы говорите? – она почувствовала, как удушливая волна опять окатила ее.

– Вы… как глоток свежего воздуха в этом бедламе. В этой толпе жадных и безразличных вы – как святая. Помните, я вам говорил, что мы, может быть, и не застанем приход мессии в мир, но рождение его близко. Реченное сбудется. Родится мальчик из Давидова колена, он будет расти, а с ним рядом появятся его друзья, будущие ученики и последователи. И среди них – ваш сын. Виола, вы готовы для материнства, и дитя, которое вы понесете, станет частью великой миссии, но Юлиан никогда не будет отцом вашего ребенка.