Николай Двойник - Повесть об одиноком велосипедисте

Вернуться?

Но я с таким трудом уехал. И еще делать круг по жаре…

Все-таки я возвращаюсь.

Оставляю велосипед под лестницей на первом этаже – тут темно и вряд ли кто сюда заглянет. Только что-то хрустит под ногой. Наклоняюсь и приглядываюсь. Шприц. Поднимаюсь прыжками наверх. Два раза дергаю ручку двери – закрыто.

Выехав на шоссе, я с радостью вижу впереди справа тучи. Хороший дождик – это то, что нужно. Я еду своим обычным маршрутом по тротуару вдоль шоссе, отказавшись на сегодня от поиска новых путей и других экспериментов и надеясь, что тучи мимо не пройдут, и предвкушаю, как первые большие капли будут редко и тяжело падать на асфальт, попадая иногда в меня и расплываясь по рубашке быстро исчезающими пятнами. За деревьями и домами правая сторона неба не видна, но как будто иногда в воздух вливается свежая струйка, и я продолжаю надеяться.

Подъехав к мосту, я вижу сплошную черную полосу туч, перечеркиваемых молниями, и идущую от них отвесно вниз сплошную стену дождя. С моста видно, как за стеной исчезают всё новые и новые дома и что она мало похожа на тот легкий летний ливень, который я ожидал. Мне некуда деться. Я смотрю на приближение стены, и вокруг нет жилых домов с козырьками подъездов, больших навесов у магазинов – заборы, проходные, внизу – остановка с выбитыми стеклами… Я съезжаю под мост, и почти сразу на него обрушивается море воды с ветром и градом.

Сперва рядом со мной оказываются три человека, потом под водой исчезает проезжая часть, затем нас становится десять, затем мы сгруживаемся ближе к центру моста, потому что с боков под него залетают градины и скачут по асфальту; потом порывом от старого тополя откалывается часть ствола и ложится поперек улицы, идущей из-под моста, зеленые ветки колышутся над крышами остановившихся автомобилей, иногда эта картина исчезает совсем за плотными потоками воды. Затем захлебывается решетка дорожного слива напротив того места, где я стою. Кому-то нужно позвонить, еще прибегают люди, но мобильная связь нарушена. Потом с яростным треском совсем рядом ломается молния и останавливается движение троллейбусов. Они открывают двери, но никто из них не выходит. Постепенно под мостом образуется пробка, которая потом совсем обездвиживается. Из машин с низкой посадкой к нам на тротуар выбираются люди. Потом из красной иномарки возле меня выбирается девушка. Дворник заднего стекла вывернулся и, сделав вмятину на корпусе машины, перестал работать.

– Консервная банка и та толще, – презрительно фыркает вызвавшийся помочь девушке парень. Потом они вдвоем обращаются ко мне, и я нахожу в инструментах нужный ключ, чтобы отвернуть дворник. По окончании ремонта мы стоим втроем и разговариваем. Я не привык столько говорить, сколько этот парень, а девушка все равно смотрит чаще на меня. Он любит истории из серии «А вот был случай…» Так можно рассказывать долго, потому что случаев в его жизни, о которых мы не знаем, произошло много.

Так проходит два с половиной часа. Я начинаю мерзнуть, температура заметно падает, плавающие в воде градины как будто даже не тают. Но главное, воздух стал свежим и необыкновенно простым в обращении – он легко вдыхается и выдыхается и движения в нем не требуют тех усилий, что нужны были днем. Это так здорово, что я потрясен, чего все мы были лишены много последних дней. Дождь слабеет, затор приходит в медленное движение, девушка прощается с нами, и ее автомобиль медленно уплывает к перекрестку – дальше нам мешают видеть опоры моста. Крепко пожав руку, прощается парень и убегает, накрыв голову пакетом, в другую сторону к станции. Мне тоже нет смысла мерзнуть, но я жду, пока спадет вода и машины придут в более заметное движение.

Слабый дождь продолжается, улицы залиты и завалены ветками, листьями и недотаявшими градинами (похоже на суп), и как я ни стараюсь, через полчаса становлюсь мокрым и снизу, и сверху.

Об этой буре потом много говорят, сломало и вывернуло с корнем несколько тысяч деревьев, деревни в пригородах остались без света, троллейбусы с неделю ходили не по всем маршрутам, и дня четыре уходила с улиц вода. Сломались рекламные щиты, были побиты стекла и витрины, погибло несколько человек.

Под мостом, где я обычно проезжал, стояло море грязной воды, а посередине (колес не видно) торчала мусорная машина и, как муравей по попавшей в ручей щепке, по ней ползал шофер. Мне приходится ехать в противоположную от дома сторону, забираться на насыпь и идти обратно с велосипедом по путям, по мосту, и там, с другой стороны, спускаться по мокрой траве.

Оставив велосипед и одежду в коридоре, я иду в ванную, захватив бутылку коньяка. Это очень верное средство, чтобы не заболеть – горячий душ и коньяк. Внизу начинают стучать соседи. Видимо, это протекла к ним вода с брошенной в коридоре одежды.

В рассеянных пеленой почти горизонтальных желтых лучах летят маленькие теплые капли. Лучи можно трогать, на ощупь они теплые. И капли тоже теплые. От краев поставленной перпендикулярно лучам ладони, если смотреть против солнца, расходится ореол светящихся линий. Я не знаю, есть ли такое там, где сейчас Лена. Женщина-билингва отвечает в мобильнике, что абонент временно недоступен…

Три дня я жду погоды, пока уйдет вода, пока уберут улицы и высохнут кроссовки.

«В этот нелегкий период военные неудачи, эпидемии и разорение части населения страны привели к ярко выразившейся особенно в живописи и литературе потере традиционных ориентиров…» – вещал голос за кадром, а в кадре медленно проплывали довольно мрачноватенькие полотна. И больше всего производили впечатление не показанные на картинах действия, а лица людей, будто вырождающихся как телесно, так и внутренне. Они мне портили аппетит, и я особо на них не смотрел, я бы вообще переключился на другой канал, но там было еще хуже – утренние сериалы и реклама.

«Сложившаяся система социальных норм и ценностей и даже церковные догматы подвергались сомнению, в различных слоях общества развились сектантство и эсхатологические ожидания…» – холсты ползли один за другим, и иногда то на одном, то на другом камера выхватывала и увеличивала какой-нибудь существенный фрагмент.

Как легко спустя – сколько там? – четыреста? пятьсот? лет – с легкой покровительственной иронией, зная, что потом все стало хорошо, рассуждать об эсхатологических ожиданиях.

А какие еще ожидания можно ожидать от людей, изо дня в день не видевших просвета в своем существовании, а видевших бессмысленную смерть, горе, страдания? От людей, не смотревших такие замечательные передачи, которые бы им рассказали, что через какие-нибудь сто лет их край снова будет процветающим?

Читать дальше