Николай Крыщук - Кругами рая

Над озером, в монастыре зеленом…

Лицо скрипачки нельзя было назвать привлекательным, но в то же время оно как бы вовлекало в себя, его хотелось подержать в руках, как золотой луидор. Она тоже спала и улыбалась во сне словам партнера, который обрек себя на непосильное предприятие и продолжал настаивать на своем:

– Здорово, правда? – сказала Марина, и глаза ее стали цвета «Фетяски». Алексей подумал, что вино здесь, пожалуй, слишком дорогое. Вероятно, наценка за сон наяву. Надо будет в следующий раз найти что-нибудь поскромнее.

К ним подошел мужик в кепке, похожий на боксера. До того он долго наблюдал за ними, разбираясь попутно с бокалом водки. Видно было, что произносил он примерно слов пятнадцать в сутки, поэтому слова, которые он вымолвил, наклонившись над их столиком, были драгоценны:

– Вас понимаю (Марине), его одобряю (Алексею).

Они искренне поблагодарили боксера, и он ушел довольный тем, что удачно выполнил дневную норму

Гроза так же внезапно прошла, из туч вынырнуло солнце, весь город дымился. Когда они вышли на улицу, солнце уже прощально бегало от окна к окну, город медленно складывался в ночь, как в шкатулку. Марина пробормотала сама себе:

– Да, пора какую-нибудь заботу придумать. А то чувствуешь себя все время виноватой.

Пес необыкновенной породы валялся под деревьями напротив Фонтанки.

– Какой собак! – воскликнула Марина и присела на корточки. – Нет, ну ты посмотри! Такие должны быть дети – с большими головами.

Время протекало сквозь них, чтобы, как выяснилось, никогда не вернуться. Через месяц он расстанется с Мариной, бормоча какую-то романтическую чушь про миазмы семейного уюта и необходимость испытать огонь любви на ветер разлуки. А сам, возвращаясь, думал: «К чему бы привязаться, чтобы так не несло? Да хоть бы и привязать себя…»

ТО ЖЕ УТРО. МАТУШКА НАШЕГО ГЕРОЯ БРОСАЕТ В ФОРТОЧКУ КОЛЛЕКЦИОННЫЕ ЧЕРВОНЦЫ, ПЕРЕБИРАЕТ БЕЛЬЕ, А ВМЕСТЕ С НИМ И ЖИЗНЬ, ВСПОМИНАЕТ О ДЕТСКОМ РОМАНЕ СО СВОДНЫМ БРАТОМ И ДУМАЕТ ОБ УКРАДЕННОМ У НЕЕ СЧАСТЬЕ

Евдокия Анисимовна с видом императорской независимости ходила по комнате-пеналу из одного конца в другой, как арестант в ожидании похлебки. Подумала и усмехнулась: «Совсем не арестант, а самый свободный в мире человек». Расстегнутый халат набирал воздух, шумел и прихлопывал на повороте, тело дышало. Ей вспомнилось вдруг неудачное пробуждение, убитое борьбой с комаром. Губки, формы первого школьного поцелуя, наморщились, но тут же волевым усилием снова вернулись на место.

Ничего.

Она снова училась получать удовольствие от того, что называется «даром тратить время». Звучит-то как роскошно! Это надо бы произнести великодушным басом: «Время тратить даром!» Из бегущих облаков выбрать свое и болеть за него. Милое занятие. Испортить сто стручков акации, отчаяться, вздрогнуть от нежданного фальцета и, словно убегая от него, броситься кувырком в озеро.

В ванну, в ванну под холодный душ!

Несколько минут Евдокия Анисимовна молча смотрела во двор. Заскрежетали двери парадных, и напротив солнца проявились фигурки двух вяленых, невесомо-подвижных, обведенных утренним свечением, как белым карандашом, бомжей. Они озирались, будто попали на другую планету и теперь обдумывали, как строить жизнь, не имея ни единой купюры местного производства. Один для верности окунул руку в карман и шарил там с рабочей настойчивостью, как ищут в мутной воде гайку, глядя в небо. Второй, заторможенно массируя флюс, пытался угадать, холодно – горячо, хотя, в общем, было ясно, что «холодно» и фокуса не будет.

Она кинулась к шкатулке, достала два юбилейных червонца с галстуком вечного огня и бросила их в форточку.

– Ну что за недоверие? Что значит, откуда? С неба, – хихикала она, сидя на кровати и оставаясь невидимой.

При следующем взгляде двор был пуст. Только местная дворняжка, не без изящества, поливала ствол сирени; над ней от легкого ветерка подрагивали, как высохшие груди африканок, редкие, прозрачные гроздья; кто-то в окне наискосок выкашливал испорченные легкие, так и не сумев донести застрявшую шутку.

Евдокия Анисимовна вспомнила, как Гриша однажды, когда она мыла посуду, накрыл ее плечи платком и сказал: «Стихотворение. Сочинил». – «Опять какая-нибудь глупость», – ответила она, не оборачиваясь.

В домашних спектаклях у нее была своя роль. Например, в «Янине и Ванине». Ванина был трагический сельский самородок и книгочей, жертва бурлеска, который безуспешно искал пути к простому, но огрубленному житейской недоверчивостью сердцу Янины.

«Не шути, Янина. Слушай: "Ты меня никогда не любила. А я тебя любил. Да еще как!“».

Какие они себе риски сравнительно недавно позволяли, надо же!

Подначки и розыгрыши всегда были у них в ходу; они помогали справляться с бытом, побеждать его мерцательную аритмию, давали вторую жизнь новостям, наделяя их стрекозиными крыльями цитат или погружая в страдательный залог.

Риск именно этой игры состоял в неслучайности ролей. Поэтому даже легкое нарушение роли значило бы очень много, вплоть до возвращения утерянной короткости. Ради этого все было затеяно, она сразу поняла, а поэтому предпочла и дальше оставаться прилежным партнером, не представляя, каким способом можно вернуть эти отношения, да и были ли они, в самом деле?

Главного повода для обиды Евдокия Анисимовна не помнила, а растрясти в частных упреках большую, хоть и позабытую обиду не решалась, понимая, что потеряет тогда значительность и выгоду своего положения. И что было предъявить? Что сначала он был толстый и носатый, потом перестал принимать на ночь душ, не покупал ей французские духи, потом много пил, начал пропадать в командировках, и она решила, что у него есть женщина? А при этом разговоры о высоком, чтение стихов и ядовитые реплики по любому поводу. Ясно было одно: он загубил ее жизнь и пока лучше ей было оставаться Яниной.

Она засмеялась, как было написано по роли, но изнутри настоящей обиды вышло искренне и жестко: «Врешь ты!»

Сейчас Евдокия Анисимовна собрала волосы под корень и больно потянула вверх. Так она снимала приступы чувствительности.

Расслабляться нельзя.

Присев и подкинув концы халата, она резко раскрыла шкаф и принялась наводить ревизию. Первым полетело на пол сиреневое платье и мамино мулине. В детстве она нашивала им глазки и ротики у кукол. A-а, вот и они, в мешке, в свалочной яме высочеств. Горка росла. Кремовое шелковое жабо, полоротый гребень, пуговица с русалкой…

Господи, это-то еще откуда? Евдокия Анисимовна развернула черный, стянутый резинкой пакет. «Физиология и патология сексуальной жизни. СПб., 1908». Неужели папенька почитывал в долгих дорогах от семьи к семье? И ее так же, видимо, сотворил, в рабочем порядке, как выдувал свои стеклянные безделушки. Не обессудьте, калека, как получилось. Наука только советует, при вдохновении может и криво пойти.