Николай Крыщук - Кругами рая

Или случайно трезвым был, вдохновенья как раз не хватило?

Вторую семью отец завел на море, во время отдыха от маминого деспотизма. Снулый, он производил впечатление человека что-то потерявшего, быть может, в другой еще жизни, так что и искать бесполезно, и воспоминание свежо. Одежда смотрелась на нем, словно была взята на время и отчужденностью выказывала верность прежнему хозяину. Шляпа и та норовила сползти.

Дуня как-то знала, когда отец попадает в беду, всегда появлялась вовремя и вставала, готовая на распыл, между ним и охотником легкого унижения. Сознавала ли она уже тогда силу детской невинности и пользовалась ею как орудием устыжения, неизвестно, но любовь к отцу укреплялась возможностью его защитить и догадкой, что тем и сама она будет стократ защищена. В естественном потакании прихотям, в самой бессловесности отца она чувствовала любовь, за которой ей будет не страшно.

Отцу нравилось подставлять огромные ладони, в которые она забиралась, как в люльку, и люлька эта начинала тут же носиться по комнате. Это называлось «летать в самолете».

Рубашка отца, в которую она утыкается, икая от хохота, пахнет чем-то каленым, пресным на вкус. Она жадно заглатывает в себя этот чужой запах, привыкая к нему как к обетованию надежности и счастья.

Лицо его делается живым, по нему перебегают, меняя друг друга, ужимки благоговения и восторга. Он улыбается, подмигивает Дуне, она скрючивает личико, пытаясь ответить, но глаза отказываются моргать отдельно, вместе закрываются и вместе открываются, продлевая полет и карусельную неустойчивость вещей.

Тут вступает мама, давно уже наблюдающая от дверей:

– Я не мешала, чтобы ты не выронил. Сейчас же отпусти ребенка! У тебя руки дрожат. Это было в последний раз, запомни.

– Ладно брехать-то! – отвечает отец. Он уже не улыбается, осторожно ставит Дуню на пол, тут же, кажется, о ней забывая.

Желая не столько снова летать, сколько вернуть отца, она топает ножкой:

– Еще хочу!

– А ты не командуй, – отвечает мать, не снимая с головы «менингитки», которая Дуне представляется арбузной коркой.

По-настоящему отец начал пить позже, когда у него появилась вторая семья. Выходит, тогда мамина непреклонность питалась лишь предчувствием, которое слабый человек подтверждает обычно с особенной охотой.

Впрочем, момента, когда это произошло, Дуня не помнит. Глядя на отца, и никто бы не мог подумать, что он способен влюбиться или тем более соблазнить другую женщину. Он и маму не мог соблазнить, позволяя свободно крепнуть ее характеру.

Но вот влюбился же – и соблазнил.

Впервые Дуня испытала тогда женскую ревность. Она поняла: отец должен был однажды улыбнуться и подмигнуть той женщине так, как когда-то подмигивал и улыбался ей, когда они летали. Другого варианта быть хотя бы замеченным у него не было.

Это было предательство.

Маме отец никогда так не улыбался и, значит, изменил не маме, а ей. Значит, нет единственных слов, единственных слез, единственного выражения лица. Они всегда при человеке и вызываются когда надо. И игрушки, которые он делал для нее, не единственные, тысячи таких же стояли в магазинах, их кто угодно брал руками.

Да что игрушки? У отца ведь еще и сын от той женщины появился, ее, то есть Дунин, брат. Они даже провели с ним две недели вместе. У матери отец выудил ее обманом, когда та была еще не в курсе. Она отпустила скрепя сердце: все же юг, бесплатное море.

Сейчас уже трудно вспомнить, действительно ли брат понравился ей тогда. Что привлекательного могло быть, например, в том, как он выстреливал острым плевком сквозь дырку от выпавшего зуба?

Но тогда она тяготилась быть просто девочкой, море волновало тающими силуэтами кораблей. Они играли в шкипера и невесту. Целовались, валяясь в колючих зарослях. Дуня обтирала брату морской водой подбородок и посыпала его песком – получалась шкиперская бородка. Он вставлял в рот пористую сигарку тростника и закуривал. Однажды Дуня тоже попробовала – вкус был кислый и тростник тут же гас.

Их игры заметил отец и, как мог, объяснил, что в жениха и невесту им играть не следует. Но дело решило не это, а то, что по застревающей в песке походке, худобе и привычке горбиться Дуня однажды увидела, насколько мальчик похож на ее отца. Гораздо больше, чем она сама.

После этого она возненавидела и отца, и приблудного брата, и его мать, которая кормила их жареной макрелью, не таясь выставляла на стол литровую бутылку голубоватой чачи. Это было так не похоже на суровую и не любящую застолий маму. Дуня стала плакать по ночам, проситься домой. Ее в конце концов собрали, наложили корзину фруктов и отправили. Вид украденного у них с мамой счастья мчался следом за ней.

АЛЕША БРОДИТ ПО ОКРЕСТНОСТЯМ, ВСПОМИНАЕТ, КАК К НЕМУ ПРИШЛО ПРИЗВАНИЕ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО. ПРИ ЭТОМ ОН ПЫТАЕТСЯ ПОНЯТЬ, КТО ЕГО ОТЕЦ – ПОРОЖДЕНИЕ ДЬЯВОЛА ИЛИ ПРИШЕЛЕЦ ИЗ «ЗЕРКАЛЬНОГО МИРА». ЕЩЕ ОДНО ЯВЛЕНИЕ ГРИНИ

Уже третий час бродил Алексей с тайным намерением немного заблудиться. Спускался к морю, бросал камешки, заставляя чаек тяжело взлетать над валунами, съел у киоска горячую, из кипящего масла, хычину с чуть недожаренным луком, запил ее стаканом ледяной фанты, наконец почувствовал, что устал и хочет спать, и по территории пустующего детского сада направился в поселок.

Мысли его все время возвращались к ящерке, которую перед уходом он бережно положил на дно аквариума и прикрыл рыбацкой сетью, чтоб не сбежала. Как ей там и, главное, чем ее кормить? Надо было бы, конечно, узнать сначала, чем кормить, а потом уж запирать. Но ведь это вышло как-то само собой. Очень она ему понравилась.

Алексей верил, что насекомые, рыбы, вообще все твари

– существа более одушевленные, чем люди. Это у него осталось с детства, может быть, с маминой любви к аксолотлю, подаренному ей друзьями на день рождения. Ни амбиций, ни бесполезного зла в них не было. А зато одиночество и страх, как у всех.

Алеша уже вторую неделю лежит один, с диагнозом ревмокардит. Мама чем-то занята на кухне. Отец вернется не раньше вечера. А до весны далеко.

Весной его станут выносить на улицу и сажать на маленький стульчик со спинкой в виде стрекозы. Мальчишки у его ног будут пускать кораблики из коры, строить плотины. Девочки – скакать через веревку. И ноздри будет пощипывать острый металлический запах тающего снега и земли. И все, веселье и радость, покажется громким и неправдоподобным.