Николай Крыщук - Кругами рая

Казалось, там продолжала совершаться настоящая, драматичная и, может быть, даже счастливая жизнь, но без нее. А она ведь уже почти поверила, что с ней и для нее. Какие-то девочки в белых фрачках, лосинах и цилиндрах танцевали перед ней, рабочие с руками хирургов и интеллектом нобелевских лауреатов завоевывали ее сердце. Там, в той жизни люди продолжали совершать измены, спасать детей от наркотиков, покупать мебель, справлять свадьбы и со счастливой улыбкой принимать в старости яд, и во всем этом она самым деятельным образом участвовала.

Она сватала и разводила, передавала записки и предавалась любви в римском саду. Баталов рассказывал ей вечерами о старой Москве, а Эдди Мерфи смешил и удивлял фантастическими перевоплощениями. Вуди Ален раз в неделю разыгрывал для нее комическую драму сексуально озабоченного невротика. Она могла бесконечно повторять понравившуюся ей шутку: «У тебя комплексов больше, чем у Кафки».

Ну, читала… По большей части книги из своей молодости. Ходила на выставки, на лекции в Центральном лектории на Литейном, где до или после можно было выпить кофе с заварной булочкой и поговорить с такими же, как она, плацкартными пассажирами об архитектуре и климате Флоренции, в которую не удалось, да, наверное, уже и не удастся съездить. Под старость узнала, что в городе существуют Музей цирка, Музей водки и Музей хлеба. Это было любопытно и, что для ее возраста немаловажно, познавательно. Но совершенно бесполезно! Внутри было пусто, пусто и затхло, холодно и одиноко, как в заброшенной берлоге.

Ей хотелось, чтобы Гриша сейчас чувствовал то же, что и она, тогда бы и слов не надо, вечер хороший, чай. В словах он всегда ее обходил, она путалась и еще больше злилась.

– Сколько не разговаривали, – сказала она. – Алешка совсем пропал.

Муж смотрел на нее и определенно не видел. Эта несносная, как бы сеточкой покрывшая все лицо улыбка. Невозможно было понять, о чем он думал.

– «Фетахи», – наконец сказал он. – Очень вкусно. А малиновое варенье! Когда-то оно спасло мне жизнь. Помнишь? Вернее, оно, ты и «Черный обелиск» Ремарка. И ведь вроде бы обыкновенный грипп, надо же. А я никогда так далеко не уходил.

– Обыкновенный, как же. Неделю температура не сползала с сорока.

Дуне очень хотелось, чтобы муж сейчас заговорил о чем-нибудь постороннем, расфилософствовался. Она знала, что так ему хорошо, и помнила, как должна себя при этом вести. Сейчас бы у нее хватило всего – и умения, и терпения. В Гришиных уходах в сторону и не идущих к делу умозаключениях всегда таилось какое-то прямое высказывание. Надо было только угадать. Сам он этого прямого высказывания избегал, но радовался, если слышал в ответ что-нибудь простое, житейское. С помощью таких внезапных построений из него выходило волнение, с которым он иначе не знал, как справиться. Иногда они хохотали, когда после ее настойчивых расспросов обнаруживалось, как далек и ничтожен был предмет, подвигнувший его на эту работу. «Философ пожалел птичку и сделал вывод в форме трактата», – долго еще не унималась она.

Но ГМ продолжал смотреть на Дуню с прежней, слабоумной улыбкой. Она совсем растерялась:

– У тебя неприятности?

– Все неприятности, Дуня, остались в другом возрасте.

– В голосе его появилась хорошо знакомая ей жесткость.

– Еще есть вопрос про здоровье. Всегда уместный. – Вдруг он почти закричал: – И «никогда не поздно», как любят говорить агитаторы веры. Только надо помнить, что всякая фантазия, пусть даже букашечная, щекотная, никому не заметная…

– Ты на кого кричишь-то? – снова как можно ласковей спросила Дуня.

– Да на кого… – успокоился он. – На себя. На кого человек вообще имеет право кричать?

– Это в нашем репертуаре что-то новенькое, – усмехнулась она.

Она поняла, что они разговаривают, как когдатошние любовники. Колкости, оказывается, живы и всегда готовы к употреблению, а нежность… Для воспоминаний почва не согрета, подробности прошедших лет к слову не шли, а молча и плавно перейти к новым, совместным не получалось. Дуня почувствовала приступ так хорошо знакомых ей отчуждения и обиды.

Ей хотелось рассказать, как вчера напал на нее в кафе с поцелуями и объятиями «афганец», чем-то напомнивший ее первого мужа, и как снова у нее ничего не получилось, и что в этом виноват он. Не от портрета она измучилась, от него самого измучилась.

– Как я любила тебя! Еще в школе. Ты знаешь. Но ты был о-очень высоко. Забрался на дерево, а ветки под собой обрубил. – Дуня незаметно всхлипнула. – Как пошехонец. А-у-у!

Она еще слабо надеялась, что, как это с ним бывало, Гриша вдруг развеселится, привстанет как-нибудь дурашливо-элегантно и скажет: «Ну что же, давайте знакомиться заново». Но Гриша сказал только:

– Прости. Я пойду к себе. Ладно?

И непонятно было, то ли он извинялся за то, что устал, хочет отдохнуть и поэтому прощается посреди разговора, то ли «прости» относилось ко всей их нелепой жизни. Независимо от этого Дуня почувствовала облегчение оттого, что разговор кончился.

Однако ГМ задержался в дверях и, так же внимательно глядя на нее, спросил:

– Евдоксия… Скажи, а почему у тебя теперь «Varensia»?

Очень резкий запах. Ты же не девушка, которая не уверена в себе?

Лицо Дуни пошло пятнами. Так Гриша называл ее только в минуты близости, выворачивая иронией нежность. Сейчас этим словом он обманывал себя или ее, неважно. Ей оставалось только гадать, хотел он сказать грубость или совсем уже потерялся, разучился, и самое время его пожалеть. Но она ответила так, как если бы флаг уже воткнут был в полюс холода:

– Во-первых, ты мне давно духов не даришь. А во-вторых, может быть, я и есть та девочка, о которой ты так деликатно сказал.

Гриша стоял, уставившись в пол. Один глаз его почти закрылся. Рука крепко сжимала косяк, сам он покачивался, и Дуне казалось, что вот-вот может упасть.

– Все не то, – сказал он наконец. – Все. Не. То. Просто я сегодня пытался вспомнить… И у меня не получилось. Понимаешь?.. – Он помолчал, не меняя ни положения, ни взгляда. Потом заговорил снова, с паузами: – Ты знаешь… Вот что… У меня к тебе будет большая просьба…

Дуня знала, что он ждет, чтобы она спросила какая. Хотя это было совсем не обязательно, мог и так продолжить. Но он ждал, как всегда, и, как всегда, у нее не хватило характера.

– Какая? – спросила она.

– Я прошу тебя, пожалуйста, улыбнись широко.

– О, Господи! – расхохоталась Дуня, потому что вспомнила: это был когда-то его стиль, нет, общий стиль их всех, ироничных и сентиментальных. – Ты что, Гришка? Мы ведь уже не школьники.