Николай Дежнев - Принцип неопределенности

Так начинался короткий, но едва ли не самый счастливый период в жизни Серпухина. Предвкушение приятных событий всегда лучше их самих, мечты во всем превосходят убогую реальность. Мокей был целиком захвачен новой для него идеей, этим лучшим лекарством от хандры и прозябания. Живущий в России думающий человек буквально истыкан иглами окружающих его несправедливостей, от которых он вынужден обороняться повышением болевого порога. Это если по-научному, а по-простому притворяться, что — поскольку сделать ничего нельзя — встречающиеся на каждом шагу гнусности и откровенный обман его как бы не касаются. Совсем другое дело, когда появляется возможность хоть в чем-то противостоять обстоятельствам, а тем более ими управлять. Тут-то все несуразности и пороки нашей жизни скопом к человеку и приступают. Страничек же было дозволено испещрить заметками только четыре, ну пять! А еще муки творчества и необходимость найти правильные слова, в которые отлить испытываемую боль и отчаяние. А они, как оказалось, жили в Серпухине все эти годы, загнанные в темный угол подсознания внешним благополучием.

Крыся принимала в создании шедевра посильное участие. Кончалась весна, деревья в парке покрывала молодая, не успевшая пожухнуть и покрыться пылью листва. Длинные теплые вечера были наполнены редким для московской суеты покоем и тихой прелестью, ночи стояли короткие, и ранний рассвет частенько заставал их в постели без сна. А впереди из тумана неопределенности выступало нечто значительное, что, без сомнения, способно было придать их жизни новый смысл и в корне ее изменить.

Мокей много курил и порядком исхудал. Новый круг проблем вернул его в то далекое время, когда каждый шаг вперед и маленький успех требовали от него нешуточного напряжения сил. Казалось бы, чего там: перечисли проблемы людей, которым нет числа, — вот тебе и меморандум, но Серпухин пытался если не нащупать их решение, то хотя бы наметить к нему пути. «Главное, — рассуждал Мокей и сделал это основной посылкой готовящегося документа, — чтобы самому обычному, рядовому человеку было хорошо и удобно жить, чтобы он чувствовал, что страна — это его родной дом, в котором он не приживалка и не пасынок, а хозяин. Тогда, — рассуждал Серпухин, — сама собой отпадет бездарная возня с национальной идеей, а также много других благоглупостей, которыми развлекает народ зажравшаяся и безразличная к его прозябанию власть».

Получившуюся в результате бумагу он много раз переписывал и все же остался ею недоволен. Набранный на прихваченном из пентхауса ноутбуке текст занимал пять страниц, а мог бы и все двадцать, но Мокею все время казалось, что где-то совсем рядом есть другие слова, способные лучше и ярче отразить его мысли и обрисовать ситуацию. Отработка меморандума так, наверное, и продолжалась бы до морковкиных заговен, если бы по прошествии десяти дней Серпухину не позвонили. Приятный баритон сообщил, что встреча назначена на вечер того же дня и состоится на государственной даче в неформальной обстановке.

Возможно, для президента она и неформальная, рассуждал Мокей, надевая темный костюм с галстуком, а для него мероприятие самое что ни на есть протокольное. От того, как оно пройдет, зависело их с Крысей будущее. В условленный час машина с мигалкой подобрала Серпухина у подъезда пятиэтажки и доставила на одну из дач, что тянутся за глухими зелеными заборами вдоль Рублевского шоссе. Не то чтобы он волновался, но нервное напряжение испытывал. Хотелось собраться с мыслями и, хотя все уже было написано, представить президенту меморандум в самом выгодном свете.

Встретивший Мокея корректный молодой человек взял у него из рук папочку и, извинившись за просьбу немного подождать, поднялся во второй этаж коттеджа. Послонявшись немного по безликой, скудно обставленной комнате, Серпухин остановился у окна, за которым набирал силу дождь. Его крупные капли взбивали в лужах пузыри, барабанили по жести подоконника. «Какая все-таки изменчивая штука судьба», — думал Мокей, и мысль эта удивительным образом принесла ему желаемое спокойствие. Теперь Серпухину казалось, что события его жизни были как бы заранее выстроены согласно определенной логике, приведшей в конце концов к совершенно новой и ответственной роли, которую ему предстояло сыграть. Мокей был к этому готов. Возможно, даже со временем ему удастся повлиять на историю страны и уж точно на жизнь народа. Ища тому подтверждение и с легкостью находя его в собственной биографии, Мокей прозревал потаенный до времени смысл происходящего, поэтому не сразу услышал, что его окликают.

Все еще не стряхнув до конца захвативший его рой приятных мыслей, Серпухин последовал за секретарем президента на второй этаж, поспешно прошел через обставленную офисной мебелью анфиладу комнат. Как бывает при торжественных выходах главы государства, сопровождающий замер у высоких дверей, после чего разом их распахнул.

Сердце Мокея сжалось, он шагнул в открывшееся перед ним скудно освещенное пространство, и сейчас же ему в лицо ударил яркий, слепящий свет. Плохо соображая, что происходит, Серпухин прикрыл глаза рукой, а когда отнял ее… понял все и сразу! Вместо знакомой по программам новостей фигуры он увидел большой, уставленный закусками стол, из-за которого ему навстречу поднималась с бокалами в руках развеселая пьяная компания. В центре ее, сияя, как начищенный медный пятак, стоял окруженный собутыльниками Ксафонов. Словно желая принять в свои объятия гостя, Аполлинарий Рэмович широко раскинул руки. Находившийся тут же известный пародист приветствовал Серпухина голосом президента:

— Проходите, Мокей Акимович, присаживайтесь! Мы как раз изучаем ваш меморандум…

Слова артиста утонули в раскатах хохота. Словно застоявшиеся кони, ржали красномордые, с бабьими фигурами мужики, им вторили полупьяные, расхристанные девки. Серпухин попятился, но, подталкиваемый в спину услужливым молодым человеком, был вынужден сделать шаг к столу.

Ксафонов без пиджака и с бокалом в руке уже шел ему навстречу.

— Штрафную, — выкрикивал он, — штрафную!

«Вот, оказывается, как все повернулось!» — лихорадочно стучало в голове у Мокея, но смысл этих слов он, пораженный до глубины души, вряд ли понимал. Щемило сердце, комната плыла перед глазами. Поросячье рыло Аполлинария было совсем близко, он нарочито громко вещал:

— Тронул душу твой пассаж про чаяния народа. Послушайте, каково сказано! — достал он из заднего кармана брюк мятый текст меморандума. — «Человек должен быть хозяином своей страны!» Не парься, Мока, не ломись в открытую дверь, ты находишься среди хозяев жизни! Талант, брат, большой талант, Кампанелла с его «Городом Солнца» отдыхает…