Николай Дежнев - Принцип неопределенности

Начавший приходить в себя Серпухин сбросил с плеча руку Ксафона.

— А я-то боялся, — продолжал тот, — что ты мой замысел разгадаешь! Дамы и господа, позвольте представить вам последнего романтика нашего времени, этот парень еще верит, что не всем все по…

Серпухин ударил неумело, но попал удачно. Аполлинарий Рэмович выпустил из руки бокал и сложился пополам. В наступившей тишине изрекал что-то голосом президента разошедшийся пародист, но его не слушали. Такого продолжения банкета никто не ожидал. Второй удар пришелся сбоку в морду так, что разом затряслись все Ксафоновы подбородки, а их обладатель мешком повалился на пол. Не ограничиваясь этим, Мокей пнул ногой стоявшего за его спиной молодого человека и не оборачиваясь пошел к выходу. Спустился по лестнице. Никто его не преследовал. На улице лил дождь. Охранник в плащ-палатке у железных ворот услужливо открыл калитку.

Обочина шоссе была мокрой и грязной, но Серпухин этого не замечал. Подняв воротник пиджака и щурясь от фар встречных машин, брел, не разбирая дороги. Мыслей не было, а только безмерная пустота и тяжесть на сердце. Приступ животной ненависти прошел, теперь он и сам удивлялся собственной наивности, тому, как мог поверить в незамысловатый розыгрыш. Накопилось, видно, за долгие годы горечи, вот иллюзия возможной справедливости и застлала глаза. И не в обиде было дело — что обида — перемелется — в душу плюнули! «Века прошли, — недоумевал Мокей, пожимая бессознательно плечами, — а веру в доброго царя так изжить и не удалось…»

Его подобрал ползущий в сторону Москвы мусоровоз. Усатый шофер в рабочем комбинезоне остановил машину и, ничего не говоря, открыл дверцу. Ехали тоже молча, курили, каждый думал о своем. Трясясь на пружинном сиденье, Мокей смотрел, как пропадают из виду красные огоньки обгонявших их лимузинов. Мусорщик насвистывал себе под нос. Предложенные деньги взял с таким видом, как если бы на них не рассчитывал.

Очутившись в квартире, Серпухин прошел прямиком на кухню и, не снимая мокрого насквозь костюма, налил себе полстакана водки. Вторые полстакана принял по выходе из ванной. Ничего он не чувствовал, ничего не хотел, а только забыться и не видеть этот мир. Но вышедший из повиновения мозг отказывался подчиняться, работал как в лихорадке. «Похоже, — думал Мокей, вновь наполняя стакан, — кто-то взялся сживать меня со свету или я элементарно ошибся планетой, уж больно муторно и тяжко мне приходится на Земле». Мысли в голову заскакивали странные, да и не мысли вовсе, а их обрывки, но и они лишь колотились о черепную коробку, не давая происходящему сносного объяснения.

Ноги уже плохо слушались, да и пол под ними вел себя неадекватно, когда Мокей решил, что самое время сделать один звонок, который все расставит по своим местам. Для этого надо было найти записную книжку, где на первой странице был нацарапан номер его старого мобильника. Поиски ее заняли с полчаса, пришлось вывернуть на пол содержимое всех ящиков, но в конце концов увенчались успехом. Книжка лежала на самом видном месте, на тумбочке у кровати.

Собрав волю в кулак и контролируя каждое движение пальца, Мокей набрал нужные цифры. Когда ему ответили, спросил:

— Иван Василич, ты?.. Кто говорит, кто говорит, Мокейка, шут твой, вот кто!.. Какая разница, который теперь час, если речь идет о жизни людей! Слышь, Василич, сделай божескую милость, забери от нас своих кромешников! Засели во власти, дыхнуть не дают… Что? Не Иван Васильевич? А кто?.. Борис? Годунов, что ли? Да помолчи ты, дай сказать!.. Слышь, Борь, подумай хорошенько, может, не стоит Димку-то в Угличе? Тогда и у нас с души грех спадет, и по судьбе выйдет облегчение…

С высокого берега был виден край заходившего за дальний лес солнца. Стволы могучих сосен в его лучах казались красными, но на воду под обрывом уже легла глубокая тень. Угомонились в песчаных гнездах ласточки, прогретый за день воздух был полон густого смоляного духа. Волга, сколько хватало глаз, лежала тихая, недвижимая, словно не текла, а наслаждалась разлитым в природе покоем. От зеркала ее вод уходило к звездам бесконечное, захватывающее воображение пространство. Настал тот дивный вечерний час, когда душа сливается с разлитой в мире божественной красотой.

Полина вступила в избу неслышно. Прикрыв за собой тяжелую дверь, прошла пахнущими травами сенями и замерла у порога. В дальнем конце занимавшей половину дома комнаты сидел за столом мужчина. Свет старенькой зеленой лампы выхватывал из темноты его лицо и руки, играл серебром давно не стриженных волос. Перед ним были разложены бумаги, но Полине казалось, что мысли Васки витают далеко от них, от замершего над волжским простором дома. Она стояла едва дыша, но Мерцалов вдруг повернулся и, щурясь в темноту, посмотрел на замершую в дверном проеме фигуру. Смотрел долго, словно не мог поверить и хотел убедиться, что она ему не привиделась. Резко поднялся на ноги, сделал шаг в ее сторону:

— Поленька?..

Женщина молчала. Васка сделал еще шаг, неуверенный жест его руки то ли приглашал гостью войти, то ли за что-то извинялся.

— Здравствуй.

Полина не пошевелилась, слабый свет лампы оставлял ее фигуру в полутьме. Сказала глухо, отведя в сторону взгляд:

— Ты вот что, ты о том, что между нами было, забудь!

Вскинула на Васку глаза. Лица его рассмотреть не могла, но знала, что на нем застыла растерянная улыбочка, такая, как при первой их встрече. Под ее взглядом Мерцалов как-то сгорбился и то ли пожал плечами, то ли, словно в ожидании удара, втянул в плечи голову.

— Ты вот что… — повторила женщина и на мгновение замерла, — ты от Васьки моего отстань, голову мальчишке не морочь! Он тут заявил, что ничего в жизни не боится, даже смерти. Над ним люди потешаются. Ты с ним больше не говори…

— Да я… — попытался вставить слово Мерцалов, но Полина его перебила.

— Ему еще жить да жить, а без страха жить нельзя, не получается. Мы люди маленькие, нам надо всего опасаться, а иначе беда, никто не защитит. Тебе, когда клюнул жареный петух, друг помог, а у нас таких друзей нету…

Похоже было, она собиралась что-то еще добавить, но вместо этого едва слышно всхлипнула и, рассердившись на себя, продолжала уже почти враждебно:

— Ты птица залетная, надежды на тебя никакой, а Ваське моему целый век с людьми маяться. А они, люди эти, цацкаться с ним не станут!

— Ну, зачем же ты так несправедливо! — мотнул в порыве отчаяния головой Мерцалов. — Какой же я залетный, который год здесь живу…

— А все равно чужой, не такой, как все! — В голосе Полины проступила горечь. — Другой ты, Васка, словно с луны свалился, в наших краях такие не водятся… — продолжала, уже не скрывая негодования. — Врать он, видите ли, не хочет, поэтому в школе работать отказывается! А мы как же? Врите, сколько вашей душеньке угодно, — так, что ли? Значит, и я вру…