Мария Бушуева - Лев, глотающий солнце

Василий, старый школьный товарищ, воспитал приемную дочь и умер через несколько дней после ее свадьбы. Он так и сказал Филиппову: «Не пережить мне ее замужества. Так люблю». И не пережил.

Эта связь Анны с Александром Абдуллиным как раз и помогла Филиппову обнаружить ее слабость. Абдуллин был достаточно популярной фигурой, художником, часто выставлявшимся в Доме ученых. Вычурная такая мазня, которую Анна считала чуть ли не гениальной. Она ведь в каждом видела золотую искру. Именно в Доме ученых Анна с ним и познакомилась. В то же самое время сам Филиппов путешествовал с Людмилой по Северной Пальмире. И потому роман этот, с художником — бородачом, которого называли интеллектуальные дамочки сатиром, а сплетник Дима, как выяснилось, большой любитель живописи, Казановой, роман этот Филиппов Анне простил. Но простреленный навылет из телефонной трубки ее признанием, понял раз и навсегда: любой ценой! Любой ценой сохранить Анну, отрезать ей крылья, опутать ноги, уничтожить всех, кто может ей помочь убежать.

Абдуллин отпал как-то сам собой. Всего его экзотического обаяния хватило только на год. И другие так отпадали, как сухие листья. А вот Дубровин остался. Вернувшись ил Питера и придя после завала в себя, Филиппов навел о Дубровине справки: был женат, официально не разведен, но с семьей не живет. Царапает что-то вроде диссертации, научные статейки по психологии и социологии пишет, но существует на деньги от продажи машин. В порочных связях, как говорится, не замечен.

Опасен.

Что его связывает с Анной!?

Не может ли на ней жениться?

Позвонил своему старому знакомому, главному редактору журнала «Новое: наука сегодня и завтра.», сказал, что есть такой одаренный, некто Дубровин, а у него неплохие статьи, знакомый, хороший, кстати, мужик, отец четверых сыновей, обрадовался: напечатаем! Его сотрудница позвонила Дубровину (Филиппов следил, как Пинкертон, шаг за шагом), попросила у него статью, статью, возможно, под влиянием филипповской рекомендации нашли неплохой и поставили в мартовский номер. И вот тут Филиппов приготовил для Дубровина смертельный номер: он уговорил главного срочно поставить статейку Анны вместо научных выкладок Дубровина, и сам позвонил Дубровину, извинился перед ним от имени журнала, благо, был членом редколлегии, ласково сказал, так мягко и по-доброму, что, к сожалению, хотя его работа очень интересная, содержательная, но публикацию ее пока придется отложить на неопределенный срок, поскольку «срочно журнал будет публиковать статью Анны Кавелиной в м е с т о вашей статьи».

Честно говоря, Филиппов о Дубровине думал лучше.

Гнилой оказался мужик. Начал кричать в трубку: «Она же — сумасшедшая! Кого ваш журнал берется печатать!», и трубку кинул так, что, наверное. она разбилась. Понятно, что Филиппов поставил мат. Но было грустно, будто после первой брачной ночи, когда ожидал девственную лилию, но вместо нежного белого цветка получил венерический букет.

Вспомнилось, как года три назад тот самый длинный белобрысый, Гошка, Георгий, который все-таки разошелся со своей женой-вампиршей и теперь где-то скитается, как тот самый Гошка сам отказался от доклада в пользу Анны. Доклад ее будет высший класс, сказал он, а я — что… Но и Анна с докладом в Доме ученых не выступила — Филиппов уже тогда боялся, покажется этакая, с длинными волосами, с глазами цвета туманной травы — и тут же какой-нибудь иноземный принц ее и украдет. Тогда особенно шведы в городок зачастили. Жила бы сейчас в богатейшем доме … нет, в Стокгольме я ее не представляю. В Париже. Только в Париже. Дура она. Ездила бы давно на новом «Линкольне». Разве может умная связаться со мной? Филиппов усмехнулся в усы: он недавно отрастил точно такие, какие были у кровавого вождя. И смаковал сходство. А теперь Анне уже тридцать! Даже чуть за тридцать. Уже вряд ли заморские бриллиантовые дали ей светят. Так— о. Попалась, голубушка. Он снова усмехнулся. Любимая моя.

Встречаться они стали чаще. О том, что Марта в интересном положении в семье решили из суеверия никому не рассказывать. Молчал он об этом и с Анной. Ольга, более болтливая, чем все Прамчуки, отбыла в столицу. Скучно ей с нами, сказал Филиппов жене, пооберет папашу и в путь.

Марта за сестру обиделась. Она сама, между прочим, умная и неплохой специалист, хорошо знает компьютер, и вообще… она замялась… и вообще — она свою фирму открывает. Сказала — и замолчала испуганно. Черный хохолок. Проговорилась значит.

— На какие же это денежки? А? — Злая досада охватила Филиппова: он горбатится на всю семейку, а Ольге Анатолий Николаевич достает такой куш, что можно фирму открыть. Ясно, что без помощи тестя, она бы и пискнуть о таком деле не смогла. Небось успел вовремя со своим братом закопать номенклатурные денежки под скелетом партии, а теперь оттуда и черпают.

— У нее там … — Марта запнулась. — …кто-то есть. Мужчина в общем. Отец никаких денег ей не давал.

Врут, подумал Филиппов мрачно. Уже и Марта стала врать. Как значит кормиться — они все ко мне, а как выгода засветила — я сразу стал чужим. Он посмотрел с ненавистью на холм живота: родит вот-вот, от меня родит, третьего уже, а от меня же семейные тайны скрывает. Небось тесть подучил дочек, как от мужей деньги прятать.

— А!? Подучил тебя отец, как деньги от мужа утаивать?! А!?

Марта в ужасе отскочила, стала пятиться к двери, преследуемая его бешеным взглядом.

— И почему тебя тогда спасли?! Прамчуковсвое племя!

Марта убежала, забилась в своей комнате в угол, она казалась ему сейчас безобразной — жалкая, брюхатая баба. Он постоял в дверях, хотелось подойти и ударить ее, разбить ее вымышленный мир, в котором она была верной и любимой женой хорошего неглупого человека, служителя науки, пусть бы разбилось и его прошлое и его настоящее… …и удавиться им назло, не оставив никакой записки. И оттуда, из небытия, каждый день, каждый миг звать: «Анна! Анна!», пока, наконец и она, измаявшись на Земле, полной скорбей и ненависти, не уйдет вслед за ним.

На желтой трубе.

Но и вновь все как-то вошло в привычную колею: институт, семейные ужины, долгие зимние ночи, встречи с Анной, потом Новый год.

Правда, появилась у Филиппова не то, чтобы идейка но фантазия, инфантильная, глупая, конечно, а для него, пожалуй, уж слишком глупая, он это понимал и сам, но тем не менее, влекущая: представлял он себя в гробу, не всего, только свое лицо, представлял сиреневые тяжелые веки, ввалившиеся щеки — и вокруг всех прамчуков — и старика, и его супругу, и Кольку, и Ольгу, и Марту, всех, кроме Романа и Мишки. И вот, когда институтские речи уже сказаны, когда Карачаров смахивает фальшивую слезу, через актовый зал идет Анна, она одета во все белое, а на длинной шее у нее алый шарф, и все сразу начинают возмущенно перешептываться, почему она оделась так — ведь это не свадьба в конце концов! — она идет к дорогому гробу, прамчуки невольно расступаются и она, наклонившись, целует Филиппова в застывшие губы. Занавес!