Мария Бушуева - Лев, глотающий солнце

— Я буду через час, — старик придал своему лицу строгое прямое выражение, намереваясь, по-видимому. подчеркнуть, что его шаткость — просто случайность. — Заходите.

Он оторвал руку от перил и с тем же строгим и добропорядочным выражением лица, стал спускаться дальше.

А я поднялась еще на этаж — и начала открывать замки, забыв поинтересоваться у старика его гостями — но вряд ли бы он и сознался в том, что имеет дубликат ключей и отдает их своим знакомым. Ну и ладно, лишь бы не сожгли квартиру. Я вошла в прихожую и мне показалось, что в квартире появился какой-то непривычный запах: пахло то ли воском, то ли какими-то увядшими цветами.

Сначала я посмотрела кухню — нет, особого беспорядка здесь не было, по-моему, вообще ничего не изменилось: чайник я ставила на подоконник — он там и стоял, моя чашка из-под кофе (я предпочитаю всегда и везде пить из одной — своей — чашки; это привычка моего отца, передавшаяся мне то ли из-за нашего с ним сходства, то ли по причине обычного подражания дочери отцу) так и осталась на столе, где я ее и поставила; в кухонном застекленном шкафу мутно поблескивали фужеры и рюмки — и непохоже, чтобы их вообще вынимали в последние полгода. Правда, гости Василия Поликарповича могли пользоваться его посудой и почти не заходить в кухню, ставя вино (а вряд ли они без него обходились) на журнальный столик. Я прошла в комнату — ну да, здесь кто-то был — на паласе валялась то ли какая-то картинка из журнала, то ли фото — а так все прибрано. Ну и ладно, пусть, пока квартира не продана, Василий Поликарпович разрешает своей даме или даме с приятелем здесь ночевать. Лучше вообще пока не поднимать с ним разговора на эту тему. Только вот пусть ничего не разбрасывают — я подошла и наклонилась над бумагой, лежащей на полу, и поняла, что это чей-то фотоснимок, упавший изображением вниз — из чистого любопытства я перевернула его — это была моя фотография. Та самая, о которой писала в дневнике сестра.

По моей коже поползли мурашки.

Первым моим желанием было убежать, взять билет на самолет и улететь домой. Но, оказавшись в подъезде, на площадке, и уже начиная торопливо закрывать дверные замки, я неожиданно для самой себя, опять распахнула дверь и вернулась в квартиру.

С детства склонная к анализу и самоанализу, я победила свою панику — и решила все-таки понять, как мог снимок выпасть вторично из альбома сестры, причем сразу после того, как я прочитала у нее в дневнике, как моя фотография упала на палас?…

Я вновь взяла ее в руки и взглянула на свое лицо — юное, четырнадцатилетнее, немного грустное, но в то же время и немного насмешливое.

Здесь где-то должен быть фотоальбом. Я осмотрела комнату и, зайдя в спальню, поискала его и там. Нет, альбома нет. А где он?

Хорошо. Можно вполне принять такой вариант: сестра, когда писала мне записку, уже зная, что произойдет с ней дальше, достала из альбома мое старое фото (может быть, именно этот снимок был ей чем-то особо дорог) и смотрела на него. А потом сунула — ну, к примеру, вот сюда — на книжные полки — он и находился там все это время, стиснутый двумя книжными обложками, пока случайный гость(или гостья) Василия Поликарповича не решил (не решила) почитать на ночь. Тут-то фотография и выпала. Вот и все. Просто и реалистично.

Я поставила чайник и выпила чашку кофе.

Конечно, и при таком вот рациональном объяснении остается какой-то непонятный осадок: все-таки такое мгновенное воплощение прочитанного делает с л и ш к о м случайным простое совпадение. Правда, и за случайностью, происходящей в тот, особый жизненный момент, когда именно случайности, потом все определившей и расставившей по местам, только и недоставало, всегда проглядывает намек на замысел. Мы отмахивается от намека, чтобы не приближаться к той черте нашей психики, за которой начинаются неизведанные пространства. Ведь, откровенно говоря, несмотря на то, что сейчас я объяснила появление на паласе моей фотографии просто совпадением, — случайностей-то я всегда и побаивалась. Их внезапные и таинственные полуулыбки способны заманить нас в самые неведомые глубины, откуда выбраться уже нельзя будет с помощью обычной нашей психологии, но, словно в испытаниях древних мистерий, потребуются иные — сверхспособности психики, соприкасаться с которыми мне — человеку отнюдь не смелому, не готовому ставить опасные эксперименты на самом себе, вовсе не хочется.

То есть, другими словами, я решила успокоить себя — но успокоила только видимую часть своего сознания, а ее невидимая сторона стала подавать мне какие-то смутные сигналы. Сигналы тревоги? Может быть.

Но я вновь не сдалась и, глоток за глотком, отпивая из чашки кофе, решила все-таки расшифровать неясные знаки…

Что беспокоит меня?

— Разрыв (пусть временный, в конечность наших отношений я продолжаю не верить) с Максимом;

— дневник сестры, читать который мне тяжело из-за того, что сестры уже нет;

— квартира, задерживающая меня здесь, в городе, веющем на меня только холодом и печалью;

— и, наконец, всякие мелкие глупости: свет в окнах пустой квартиры, женский голос, отвечающий по телефону и оказавшаяся вдруг на полу, фотография, о которой написала сестра.

Кажется, все… Нет, есть что-то еще…Я стала медитировать, отталкиваясь от слова «тревога», прикрыв глаза и постукивая носком левой ноги: тик-так-тик-так.

Княгиня Хованская!

Встреча с ней усилила мое беспокойство. Почему? Непонятно Приятельница моей матери, отличающаяся от смазливых беспородных личиков, растиражированных сейчас всеми мировыми журналами и телеэкранами, породистой некрасивостью: крупным носом с горбинкой, бесцветными бровями, серо-голубыми глазами в темных ресницах, плохо заметных под очками и чисто русскими низковатыми бедрами, замеченными еще наблюдательным Набоковым. Она приходила к нам довольно часто — и всегда приносила мне детские книжки Ей было уже прилично за сорок и она относилась к маме, как к младшей сестре, но вдруг — я запомнила этот день из-за маминого сильнейшего удивления, выраженного, едва закрылась дверь за Хованской, — оказывается, та вдруг сообщила, что скоро у нее будет ребенок (княгиня была замужем за шофером такси) — и через некоторое время надолго исчезла. А потом мы ходили к ней в гости, мама купила погремушек, взяла серебряную ложечку (их у нас было множество и они терялись с фатальной предрешенностью), вышитую простынку (кажется, мою) — и мы, мама, я и сестра, долго, как мне казалось, плутали по какими-то дворам, пока не вошли в подъезд серого дома, где, этаже на шестом, и нашли княгиню с ее пухлым, страшно симпатичным малышом. Я стала играть с ним, захваченная в плен всеми нежными чувствами, какие только могут быть у шестилетнего существа.