Мария Бушуева - Лев, глотающий солнце

Мы совсем непохожи с сестрой. Эта мысль дала мне сейчас успокоение. Я не люблю страсти, драму, я не люблю театр — да! да! — хотя с удовольствием делаю к спектаклям декорации. И песни цыган, и хрипы Высоцкого — героя ее детства, — все это чуждо мне.

Вот наш роман с Максимом, одиноким меломаном, мечтавшим в юности играть джаз, но ставшим, как и его отец, инженером, мне мил именно тем, что напоминает медленное и тихое звучание летнего грибного дождя…

Мне кажется до отвращения пошлой криминальная романтика нашего времени; я ненавижу детективы! Я хочу жить на даче среди нашей русской природы и слушать, как ночью поет соловей. Не нужны мне контрасты мятежных душ, прости меня, сестра, мне душно от экзотики юга, мне холодно ото льдов высокогорья. Только вы, облака, только вы, облака, только вы, облака… Кажется, я засыпаю…

Я проспала до самого приземления.

Самолет уже бежал по черной посадочной полосе. Пассажиры заметно оживились: живы!

И вдруг страх сковал мои ноги — я поняла, что не могу встать. Обратно! Скорее обратно! Спрятаться под кресло и улететь тем же рейсом. Боже мой, какие смешные, детские мысли. Надо встать и пойти вместе со всеми. Зачем?! Куда? Для чего я прилетела в город своего детства — город воспоминаний, где нет ничего кроме могил? Кладбище детских страхов и детских надежд, и детских фантазий…

Но сестра попросила меня.

Я все-таки встала и накинула полушубок. Если бы в тот миг, когда, взяв в руки дорожную сумку, я спускалась по трапу, Судьба хоть на мгновение приоткрыла бы мне свой замысел… если бы…

Падал снег, пришлось поднять воротник — я прилетела сюда без шапки, и теперь на мои волосы, медленно кружась, садились снежинки.

Здесь так холодно.

Мне и в детстве было здесь очень холодно. Не согревала мать. Не мог нежно обнять отец. Да и разве были они у меня? Только сестра прижимала меня к себе и, хохоча, кружила по комнате. И снег кружился, и на стеклах вращались морозные узоры, и бра на стене отбрасывало качающийся полукруг юга на этот чужой мне, леденящий мир.

Я приехала к тебе, как ты попросила. Я постараюсь сделать все, что нужно. Не бойся.

Рейсовый автобус тащился мимо леса, белого, холодного мартовского леса; только по краям дороги снег уже почернел и осел; мимо еще не ожившего мартовского поля, мимо домишек, столь невзрачных, что только диву даешься — как в них умудрялись жить и до сих пор живут люди. Почему красота, рукотворная, создаваемая людьми ради радости, не снизошла на эти долгие унылые просторы?

Я хочу, чтобы все жили в красивых домах, чтобы в ванных комнатах струились и плавали, словно разноцветные рыбы, розовые, белые, голубые, зеленые, желтые блики, чтобы женщина, ложась в радужную воду, становилась красавицей, а музыка, тихая и нежная, обнимала бы ее, как теплая южная вода.

А здесь некрасивые бабы выходят рано утром доить покорных коров. В каждой корове живет красота: в ее больших коричневых очах, в струях ее молока. В каждой бабе таится красавица, которой часто так и не удается выглянуть на свет из-за серой телогрейки ее привычного быта.

Даже центр города был малопривлекателен: сталинского времени угрюмые постройки, безобразный монумент с вождем революции; только кое-где стали появляться новые дома из красного кирпича, засверкали витрины да собор, отреставрированный, видимо, совсем недавно, золотился на мартовском ярком, но бесстрастном солнце.

Здесь! Я вошла в старый, небольшой, похожий на московский, дворик, внутри которого был крохотный скверик и давно заглохший облупившийся фонтан. Здесь я играла крохотной девочкой, здесь у меня был друг Илюша…

Подъезд оказался чистым и светлым; поднявшись на второй этаж, я остановилась перед обычной, обитой черным дерматином, дверью. Автоматически потянулась к звонку — и отдернула руку, словно обожглась о невидимый огонь, — там же никого! Дверь не опечатана, но у меня нет ключей. Нужно сначала выполнить все юридические процедуры…

— Здравствуйте! — Я резко повернулась. Соседняя дверь приоткрылась, и на меня смотрел смуглый желтоглазый старик.

— Анна Витальевна предупреждала, что в марте приедет сестра. А вы очень похожи. — Он тяжело вздохнул.

— Здравствуйте, — с опозданием ответила я.

— Она у меня и ключи оставила. Кто бы мог подумать, что в тот же самый день…Она же сказала — уеду, мол, надолго. Надо диссертацию доработать. Отпуск в институте дали большой. Так-то. А вторые ключи, — которые в квартире оставались — забрали в милиции. Дверь хотели опечатать да забыли, наверное. Сейчас никакого порядку нигде нет. Такая тяжелая жизнь для простого народа. Только те, наверху, богатеют, а мы… — Он махнул рукой. — Да вы зайдите ко мне, чего стоять. Я и ключи вам найду.

Я зашла в квартиру старика; поставила на пол в крохотной прихожей дорожную сумку и остановилась.

— Сюда, сюда идите, — пригласил он.

В комнате у него стоял тяжелый запах дурного табака; на темной разнородной мебели лежал густой слой пыли. Видно было, что хозяин живет один — и давно.

— Чай будете?

— Пожалуй.

Он, прихрамывая, принес из кухни два плохо вымытых стакана с чаем, поставил на край стола, на котором скопился всякий хлам, возможно, не разгребаемый годами. Я заметила старые газеты, какие-то бумажки, футляры из-под очков, ножницы, тряпку, винтики, незаточенные огрызки карандашей, сломанную авторучку времен моего детства….

— Меня зовут Василий Поликарпович, — представился старик, сев на изогнутый, когда-то, наверное, красивый и дорогой, а теперь исцарапанный и грязный стул.

— А вас… — Он потер рукой лоб. — Простите, запамятовал. А она ведь говорила… Вспомнил, Ирина, — он как-то хитровато на меня глянул.

— Нет, Дарья. — Поправила я. — Дарья Витальевна. Но можно без отчества.

— Так, так. — Он глотнул чая. — Похожи-то вы с сестрой сильно, но все — таки кто его знает… Вот я и, признаюсь вам, намеренно сделал вид, что имя подзабыл. — Он удовлетворенно хихикнул…

— Я могу вам показать паспорт, — сказала я, немного досадуя на лицедейство старика: то ли он и правда забыл имя, но теперь притворяется, что помнил, стыдясь возрастного склероза, то ли действительно он проверял меня.

Сделав несколько глотков, он попросил разрешения закурить. И, закурив, заговорил.

— Тут после кончины вашей сестры много побывало разных людей: не знали, что ее уже нет, вот и приходили навестить, думали, телефон не работает. И следователь, конечно, несколько раз наведывался, все меня расспрашивал — что да как. Она ведь сказала, что в дом отдыха едет, отдала мне ключи для вас, простилась, так, сказала, я вас люблю, Василий Поликарпович… Я ведь вдовец, все хочу жениться, у меня много женщин, все хотят со мной жить, а я боюсь. Одних только Елен — пять. Ну, конечно, такая, как ваша сестра, для меня сильно молодая, а вот одна дама сорока пяти лет очень даже напротив… Но я боюсь: мне, знаете, сколько.