Йозеф Хазлингер - Венский бал

– Он задыхается! – крикнула я так громко, что не узнала собственного голоса. Появились две сестры и доктор. Он удерживал меня сзади за плечо. Сестра гладила мне руку.

– Видишь, – сказала сестра, – он преставился.

Отец как по команде откинулся на спину и в мгновение ока стал чужой восковой фигурой. Кожа была совершенно гладкой и неестественно белой. Глаза успел закрыть сам.

Позднее, когда врач начал осматривать тело, я даже не отважилась прикоснуться к этой плоти, которую только что гладила. Обручальное кольцо с него уже сняли. Я взяла это кольцо и вышла из палаты.

Присутствие Хедер на похоронах Фреда принесло мне поразительное облегчение. Но после ее скоропалительного отъезда мои мучения стали еще тяжелее, чем неделю назад. Я так и этак кромсал и перекраивал пленку и не находил никакого решения, которое казалось бы мне убедительным. Самым естественным было бы сделать отправной точкой смерть Фреда и показать катастрофу в ретроспективе личной истории. Однако я знал, что ЕТВ будет всю жизнь тыкать мне в нос этим фильмом. Мишелю Ребуассону нужен был такой документальный фильм, какой он вправе был ожидать от меня – напряженный, динамичный, будоражащий нервы и в то же время с суховатым, трезвым комментарием, который не оставляет сомнения в том, что все изображенное – правда, и ничего кроме. Фред в таком случае стал бы просто деталью, фигурой маленького эпизода. Но разве катастрофа не была вместе с тем концом для тысяч человеческих судеб? А ведь с ними связано столько других судеб. Я был не единственным, кто пережил утрату – потерял сына, дочь, отца, мать или спутника жизни. Погибло много полицейских и сотрудников Службы безопасности. Один даже вне здания – во время демонстрации. Что, черт возьми, творилось в головах террористов? Как возникла у них маниакальная идея превратить Оперу в Освенцим? И почему? Мой материал не давал на сей счет никакой информации. Два террориста объявлены в розыск. Один – Файльбёк – уже давно, второй – чуть ли не в ночь бала.

После похорон Фреда я еще неделю работал с материалом, помучился и бросил. Мишель Ребуассон рвал и метал. Но на сей раз ему не удалось бы приневолить меня с помощью трудового законодательства. Я взял месячный отпуск. А потом, обещал я, вероятно, найду в себе силы заняться Кавказом.

Габриэла сказала мне, что и Ян Фридль погиб во время катастрофы. Я нашел его имя в списке. А в моем режиссерском плане, где было расписано распределение лож, он значился как гость фабриканта Рихарда Шмидляйтнера. Но того в списке не было. Возможно, он отлучался, чтобы встретить Катрин Пети. Я позвонил ему. Он меня знал. И знал о смерти моего сына. Несколько лет назад он потерял своего. Это было, как он сказал, его незаживающей раной, и до сих пор он терзает себя беспочвенными упреками. Мы договорились о встрече в кафе «Шварценберг». Это был стройный, спортивный мужчина с загорелым лицом и седыми висками. Этакий человек-монолит, который, казалось, родился бизнесменом. В нем не было ни грана искусственности. И хотя я заверил его, что разговор будет приватный, он никак не протестовал, когда я включил свой маленький магнитофон. Он счел это само собой разумеющимся. Шмидляйтнер доверял мне. Я почти не задавал вопросов и редко прерывал его. Частная и деловая сферы обладали для него одинаковым суверенитетом. Этой позиции он изменил, пожалуй, только когда заговорил о спутнице жизни Яна Фридля. Ее он ненавидел. Когда я менял кассету, он сказал:

– Прошу прощения, я талька дам указания шоферу.

Он вытащил телефон из внутреннего кармана пиджака и набрал заложенный в электронной памяти номер: «Мне придется задержаться. Передайте фрау Вайнштайн, что сегодня я уже не буду в офисе. Пусть отменит встречу с доктором Штерном. Я позвоню ему завтра в первой половине дня».

Он убрал телефон.

– Так на чем мы остановились? Ах да, коммерциальный советник Шварц.

И он снова разговорился. В какой-то момент у меня мелькнула сумасшедшая мысль, что Шмидляйтнер мог финансировать террористов, чтобы разом отделаться от вышедшего из-под контроля художника и флорисдорфского конкурента по хлебобулочному бизнесу. Но полная откровенность, с какой он рассказывал о Яне Фридле и советнике Шварце, развеивала это подозрение. И, однако, я поделился потом своими соображениями с Габриэлой. Она даже вздрогнула.

– Потише. Он затаскает тебя по судам, мало не покажется.

Вечером в день выборов я встретил ее в баре. У Габриэлы было дежурство. Она вбежала сама не своя и, остановившись, посмотрела на меня глазами, полными ужаса:

– Я уезжаю из страны!

В тот вечер она не раз повторяла эту фразу. Национальная партия становилась огромной силой. И хотя она не набрала абсолютного большинства, можно было не сомневаться, что этой партии поручат сформировать правительство. Социал-демократы получили меньше 25 % голосов. Габриэла выпила несколько бокалов шампанского.

– Ты это серьезно? – спросил я.

– Да.

– Куда же ты собираешься?

– В Соединенные Штаты.

– И что будешь там делать?

Она пожала плечами и уткнулась головой мне в плечо.

В дополнительном списке я нашел имя одного берлинского профессора. Судя по всему, он скончался позднее – от последствий теракта. Не знаю, почему мой выбор пал именно на него. Скорее всего, просто случайность. В справочной междугородной сети я узнал его берлинский номер. На мой звонок ответила женщина, по голосу можно было догадаться, что она в подавленном состоянии. Я представился. Она сказала, что не настолько оправилась от горя, чтобы беседовать с журналистом. Я заверил:

– Мною движет вовсе не профессиональный интерес. В Опере погиб мой сын Фред. У меня просто душевная потребность поговорить с людьми, которые тоже потеряли близких.

Женщина ответила не сразу.

– Я здесь случайно, – сказала она, – мне надо все разобрать в квартире моего отца. А вообще я живу во Франкфурте.

– Вы позволите мне приехать во Франкфурт?

– В этом нет необходимости. Через четыре дня я буду в Вене. Там живет моя сестра. Мы должны решить вопрос с наследством.

Она дала мне телефон сестры.

– Ваш отец был на балу один?

– Нет, со мной и моим мужем. Но мы ушли раньше.

Спустя пять дней мы встретились с Клаудией Рёлер в молочном кафе Городского парка. Она оказалась моей ровесницей и очень привлекательной. Лицо человека с мягким характером. Но на меня она смотрела недоверчиво. В глазах читался вопрос: «Что надо от меня этому типу?» Я рассказал ей о Фреде и о том, как до сих пор не могу примириться с мыслью о его смерти. Она стала слушать меня внимательнее. Мало-помалу ледок недоверия растаял. Она задавала все новые вопросы. Порой они смущали меня. Ей хотелось узнать, как зародилась во мне эта всепоглощающая отцовская любовь. Именно так – навязчивая. Я признался, что раньше почти не уделял внимания Фреду. Потом рассказал о разводе, И она вдруг спросила, не страдал ли Фред оттого, что я смотрел на него как на создание рук своих. Боже, подумал я, откуда она это знает? Домой я вернулся с чистой пленкой. На следующий день мы увиделись там же и в тот же час. Стояла прекрасная предвесенняя погода. Клаудиа Рёлер предложила прогуляться. Мы медленно двинулись вниз по набережной вдоль парапета и от моста возле отеля «Хилтон» дошли до так называемого Венского затвора – помпезно оформленного входа в туннель, через который река Венка течет в сторону Карлсплац. Потом повернули назад. Мой диктофон был прикреплен к верхнему кармашку пиджака. Иногда она останавливалась и брала меня за руку, чтобы показать, как останавливался посреди улицы ее отец. Мне хотелось думать, что это делалось не только для наглядности. На набережной были ниши с каменными скамьями. Мы присели, и она взяла у меня сигарету. Ведя свой рассказ, Клаудиа редко смотрела на меня. Кончиком туфли она механически передвигала лежавший на земле обломок ветки. Когда она заговорила о смерти отца, в ее глазах блеснули слезы. Лицо раскраснелось, но Клаудиа продолжала рассказ. В конце она призналась, что рада нашему разговору, это позволило ей излиться, и она чувствует облегчение. Я спросил: