Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

Постоянные обитатели общежития по утрам разбегались по своим научным центрам или университетам, вечерами рано ложились спать, и поэтому днем праздношатающихся студентов почти не бывало. Вновь прибывших китайцев временно, пока не освободится комната, к кому-нибудь подселяли. Для приготовления обеда и ужина «нахлебники» обычно собирались на общей кухне. К ним один за другим, невесть откуда взявшись и как-то очень вовремя, присоединялись студенты. Варили огромное количество риса, здоровенными ножами тонко резали брошенные на столы, еще с утра замороженные, куски свинины, брокколи, морковь, сушеные грибы «сиитакэ» (они растут на дубовых стволах), все это тушили с устрицами в масле и соевом соусе, добавляя иногда помидоры и огурцы. Блюдо на шесть-семь человек приготовлялось в мгновение ока. Некоторым нравился суп быстрого приготовления с лапшой «рамэн» — с привкусом говядины, свинины, морепродуктов; такие супы производились в Сингапуре для жителей Юго-Восточной Азии, в Японии некоторые из них совсем не были в ходу, китайцы же лопали с удовольствием по несколько пакетиков сразу.

Во второй половине дня, когда жильцы общежития собирались на кухне пить кофе, там часто появлялся небольшого роста китаец лет сорока, которого очень вежливо называли «учителем»; по-видимому, он и в самом деле был им.

«Учитель» носил очки в черной оправе, одет был всегда в простой серый костюм; одного переднего зуба у него не было, а соседний выпирал вперед, и оттого «учитель» производил довольно жалкое впечатление. Иногда он выходил в коридор и, если встречались никуда не спешившие студенты, говорил с ними по-китайски — то возбужденно бранил за что-то, то смеялся, отчего лицо становилось морщинистым. В течение месяца мне тоже раза два-три представлялся случай пообщаться с ним. Он был гораздо старше студентов, политическое прошлое явно было непростым. Я не интересовался ни его именем, ни происхождением, ни профессией — и не столько из деликатности, сколько, вероятно, из-за того, что нас не представили друг другу официально.

Он тоже не пытался выяснить мою национальность, но, между прочим, упомянул на плохом французском, что прежде ему приходилось бывать в Токио. Причем долго подыскивал подходящее французское слово, означающее это «прежде», даже покраснел от напряжения, и наконец произнес: «Auparavant». Надо сказать, что многие китайцы в общежитии почему-то употребляли книжное «auparavant» вместо разговорного «avant». Из-за того что одного переднего зуба у «учителя» не было, а другой выдавался вперед, слово прозвучало так, будто рот его был набит кукурузными хлопьями, но при этом приобрело японскую мелодичность, напоминая заклинание колдуна с далекого острова. Внимая звукам его речи, я порой, не в силах дождаться конца высказывания, подсовывал собеседнику кисть и бумагу, чтобы он мог закончить свою мысль с помощью иероглифов.

Через несколько дней по местному телевидению я смотрел в общежитии развлекательное шоу, половину, впрочем, не понимая по причине скудости своих лингвистических познаний. Есть и в Японии такого рода передачи, когда ведущий пародирует чье-либо произношение или характерное словечко, намеренно подчеркивая национальную принадлежность говорящего, и зритель безошибочно угадывает: «Китаец!» Надо же, французы верно подметили свойственную китайцам особенность, не без удивления подумал я. Но шутка была мне неприятна: в ней было что-то дискриминационно-издевательское.

Спустя несколько дней в коридоре общежития я случайно столкнулся с «учителем» и, имея в виду ту программу, осторожно поинтересовался у него письменно, почему, говоря о прошлом, китайцы всегда употребляют именно наречие «auparavant», и еще спросил иероглифами, где он изучал французский. «Учитель» жестом попросил меня подождать, затем принес из своей комнаты потрепанную брошюрку «Краткий сравнительный словарь китайско-буддийских терминов». Ткнул пальцем в страницу, где перечислялись наречия времени, и, к своему удивлению, я увидел, что слово «прежде» переводится там как «auparavant». Пройдя извилистый путь, это слово из брошюрки, популярной среди живущих во Франции китайцев, в конце концов как устоявшийся анекдотический стереотип перекочевало в телевизионное шоу, где над ним вдоволь насмеялись. Взглянув на пожелтевшие страницы этой потрепанной книжонки, я несколько растерялся, но потом все же сказал «учителю»: «Простите великодушно, но мне очень нравится, когда вы медленно произносите по-французски это слово; сам не пойму почему, оно действует на меня умиротворяюще». Думаю, «учителю» было приятно чувствовать мое к нему расположение — он заулыбался, стал энергично махать головой, потом радостно похлопал меня по плечу и, сказав «мерси», удалился в свою комнату.

Это был наш последний с ним разговор: подобно прочим китайским студентам, он внезапно исчез из общежития. Не встречал я его и на улице. А потом мне сказали, что «учитель» устроился в общежитии для иностранцев в Антони или где-то еще.

Той же осенью в одно из воскресений меня пригласили на обед в китайский ресторан, построенный в виде пагоды, — он находился в 13-м квартале Чайна-тауна на мощеной плиткой оживленной площади около угрюмого высотного здания. Пригласила меня семья нашего куратора — сотрудника художественной галереи, переводчика книги по почерковедению, консультанта по еще бог весть каким вопросам. Его семья — жена и двое маленьких детей — могла позволить себе питаться либо в кафе самообслуживания, либо в гамбургерной; огромный китайский ресторан в 13-м квартале, куда раз в месяц они приезжали из-за города на машине, считался для них шиком.

Детишки тотчас опрокинули суп, то и дело роняли палочки для еды, ревели во весь голос, затевали под столом игры, но официанты-китайцы и бровью не повели, отнесясь к этому как к само собой разумеющемуся; все их внимание было сосредоточено на работе: не мешкая принять заказ, быстро обслужить клиентов. В Париже питейные заведения разрешается посещать только взрослым, а этот ресторан был исключением, к тому же на недопустимые в других местах детские шалости здесь смотрели снисходительно.

Отобедав в шумном ресторане, обращенном на улицу Торбяк, я распрощался с семьей — детям захотелось спать, и они все заторопились домой. Я же по обыкновению отправился бродить по торговой улице. Купил металлическую кастрюлю, чтобы тушить в ней еду, несколько чашек, грубой выделки, но удобную в движении одежду для занятий кунфу и даже зачем-то какие-то консервы. Товары стоили тут даже дешевле, чем в разгромленном во время террористического акта дешевом магазинчике на Монпарнасе. Слегка хмельной от пива, с огромной сумкой я бродил меж высоток.