Олдос Хаксли - В дороге

Некоторые писатели — сознательно или бессознательно — эксплуатируют это волнение наблюдателя в присутствии актеров. Например, Джозеф Конрад. Загадочное, волнующее очарование его персонажей, особенно женских, рождается оттого, что он совершенно ничего о них не знает. Он словно сидит в отдалении, наблюдает за их действиями и удивляется, на протяжении сотен страниц повествования Марлоу, он всерьез удивляется, какого черта они ведут себя так, а не иначе, что они чувствуют, о чем думают. Всевидящий взор романиста-творца, который точно знает или делает вид, будто знает, что происходит в душе и мыслях его персонажей, заменяется взглядом путешественника, взглядом незнакомца, который начинает писать, ничего не ведая о своих актерах, и только по жестам может представить, что у них на уме. Конрад, надо признать, умудряется не слишком вдаваться в подробности; у него нет палеонтологического воображения и плохо получается по жесту реконструировать мысль. В конце романа его героини так же призрачны, как в начале. Они совершают какие-то поступки, и Конрад постоянно удивляется, — не доискиваясь до сути, — почему они ведут себя именно так. Его удивление заразительно: читатель так же, как автор, безнадежно озадачен и считает персонажей необычайно загадочными. Тайна всегда доставляет удовольствие и будоражит кровь; однако глупо слишком восхищаться ею. Загадочно то, чего мы попросту не знаем. Всегда будут тайны, потому что всегда будут непознанное и непознаваемое. Но лучше все-таки знать то, что можно узнать. Некоторые литераторы, например, искренне гордятся тем, что не разбираются в науках, выставляя себя самонадеянными неучами. Если персонажи Конрада загадочны, то это не потому, что они сложные, непонятные или слишком утонченные, а потому что автор не понимает их; он не знает, какие они, что-то предполагает наугад и в конце концов расписывается в своей неспособности их понять. Честность, с какой он признается в своем неведение, достойна похвалы — но не само неведение. Персонажи великих романистов типа Достоевского и Толстого совсем не загадочны; их нетрудно понять, потому что они соответствующим образом выписаны. Такие писатели живут со своими персонажами. А Конрад лишь наблюдает, оставаясь на расстоянии, не давая себе труда никого понять и не пытаясь вообразить хоть какую-то приемлемую гипотезу.

В этом смысле он полная противоположность мисс Кэтрин Мэнсфилд, еще одной писательницы, которая смотрит на людей со стороны. Но у мисс Мэнсфилд живое воображение. Подобно Конраду, она наблюдает за своими персонажами, словно сидя за соседним столиком в кафе: она слышит обрывки их бесед об их душевном состоянии, о тетушках в Баттерси, о коллекциях марок, и ее герои ей необычайно интересны: такими не бывают реальные, знакомые люди, — странными и невероятно притягательными. Она считает, что именно они, ее герои, представляют реальную Жизнь — прекрасную фантастическую Жизнь. Очень редко она выходит за рамки пусть продолжительного, но дальнего знакомства со своими персонажами, редко чувствует себя как дома в их повседневной жизни. Но там, где Конрад лишь изумляется, мисс Мэнсфилд пускает в ход воображение. Она придумывает подходящие истории для загадочных персонажей «из кафе». И всегда эти истории волнуют до глубины души! Они волнуют, но именно поэтому не особенно убеждают. Изыскания мисс Мэнсфилд, касающиеся внутренней жизни персонажей, всегда похожи на великолепные палеонтологические реконструкции, какие можно найти в научно-популярных изданиях — ихтиозавры в родной морской стихии, птеродактили с гигантскими крыльями в прохладном третичном небе; несмотря на реалистичность ее персонажей, они слишком романтичны, чтобы существовать на самом деле. Ее персонажи воссозданы с потрясающим блеском и точностью, как некая компания в освещенной гостиной, куда можно заглянуть вечером сквозь незавешенное окно, — на одном из загадочных и значительных Приемов в Гостиных, о которых мы читаем в «Питере Белле»:

Они как мимолетное видение в ореоле значительности. Они кажутся неправдоподобными (но не для тех, кто находится вместе с ними в комнате и знает все об их реальной жизни). Стоит проникнуть за окно, и эти люди исчезают. Каждый рассказ мисс Мэнсфилд — это окно освещенной комнаты. Потрясающе интересно подглядывать за людьми, пьющими чай или пунш. Но расставаясь с ними, знаешь о них не больше чем прежде. Вот почему, как бы ни было занятно чтение ее рассказов в первый раз, перечитывать их нет желания. А вот Чехова читаешь и перечитываешь; но он и жил со своими персонажами, и подсматривал за ними в окно. Видеть персонажей со стороны недостаточно. Можно провести жизнь в поездах и ресторанах и ничего не знать о людях. Чтобы знать, надо быть одновременно и актером, и наблюдателем. Надо обедать не только в ресторанах, но и дома, надо бросить приятную игру и перестать подглядывать в окна за незнакомцами, надо жить тихо, спокойно, однообразно. Однако эта игра, если относиться к ней как к развлечению, а не серьезному делу всей жизни, очень полезна. И в путешествии это самая стоящая игра.

Для любого путешественника, следующего собственному вкусу, единственно полезным путеводителем может быть тот, который составит он сам. Все остальные вызывают только раздражение. В них отмечены произведения искусства, оставляющие его равнодушным, и не указаны те, что ему нравятся. Они заставляют его преодолевать многие мили ради лицезрения кучи обломков и взахлеб восторгаются любым старьем. В них, как правило, дается устаревшая информация. Да и отели они рекомендуют плохие, а хорошие именуют «скромными». Короче говоря, читать их невыносимо.

Сколько раз я проклинал бедекер Бэрона за то, что он гоняет меня по пыльным дорогам ради тошнотворного Содомы [7] Содома (настоящее имя — Джованни-Антонио Бацци, 1477–1549), итальянский художник. или уныло респектабельного Андреа дель Сарто! До чего же я злился на него за то, что он рекламирует старье только потому, что это старье! До чего ненавидел за то, что он валит все в одну кучу! У него есть правило писать без разбора обо всем, что создано в некий период времени, будто это все представляет одинаковую ценность. Например, о витражах Санса в путеводителях говорится так, словно они ничем не отличаются от всех остальных витражей четырнадцатого столетия, тогда как на самом деле они уникальны по своей смелости и красоте. В Сансе великий художник создал серию иллюстраций к Библии. А наш Бэрон в тех же выражениях описывает добротную работу ремесленников в Шартре и Кентербери.