Клаудиу Агиар - Возвращение Эмануэла

Встав, я, стараясь не наступить на спящих, пошел вдоль стены, держась за нее. И тут же догадался, что вновь прибывший делает то же самое. Любопытно, что он, как и я, ориентировался по стене камеры. Я попробовал вглядеться в темноту, но не смог разобрать, в какую сторону он продвигается. Однако беспокоиться было не о чем. Независимо от того, круглой была камера или квадратной, мы все равно в конце концов должны были наткнуться друг на друга. Для этого одному из нас нужно было остановиться. Именно так я и поступил.

Легкие и осторожные шаги приблизились настолько, что с целью не дать человеку ускользнуть от меня я решил растопырить руки. Через несколько секунд я чувствовал его дыхание и невидимые, но реальные движения.

Когда я все еще болевшей рукой коснулся его тела, то чуть не закричал от радости: наконец меня спросили тихим, почти неслышным голосом, кто я, вместо того, чтобы, подчиняясь животному инстинкту, ударить. Не ответив, я дальше вытянул руку, чтобы почувствовать тепло, которое так искал в темноте, больше не в силах выносить одиночества. Тело было теплым и хорошо натренированным. Сделав шаг вперед, я споткнулся о его ноги и упал прямо в его объятия.

Мгновенно мы оба сообразили, что нужно вести себя более осторожно, чтобы не свалиться на спящих. Темнота не позволяла увидеть лица. Однако в какой-то момент я понял, что он улыбается, гладя меня по голове и дотрагиваясь пальцами до моей шеи. Наконец его рука опустилась и нашла мою ладонь. Сомнений не оставалось: мы были знакомы.

Мы крепко обнялись, и я почувствовал, что плачу, то ли от боли, то ли от радости встречи с другом, — это был Блондин. Случилось невероятное. Как будто, находясь в аду, я попал в рай.

Ночь длится не вечно, и вскоре заключенные начали разговаривать и ходить по камере, которую все они называли не иначе как «трюмом», — возможно, из-за того, что она «стояла на якоре», на берегу реки Капибариби и, по иронии судьбы, на улице Аврора.

Мы с Блондином сидели на полу и беседовали, когда по поведению заключенных заметили: наступил новый день. Окна были закрыты толстым листовым железом, но солнечные лучи проникли через щели почти на уровне потолка, выкрашенного в черный цвет, вероятно, для того, чтобы наводить на арестантов ужас. Мы устроились ближе к середине стены, поскольку эхо усиливалось по углам камеры, а наш разговор не должен был попасть в чужие уши. Полиция сама постаралась, чтобы имя Блондина стало известным, и это защищало нас от возможных издевательств, которым подвергались новички. Никто не осмелился испытать границы нашего терпения.

Свет от лучей утреннего солнца был неярким, но достаточным, чтобы четко видеть лицо Блондина. Он был худым, с отросшими волосами и небритым. Живые голубые глаза бегали, словно одним взглядом ему хотелось схватить все, что происходило вокруг. Даже в тюрьме он был, как и прежде, весел. В тот момент, когда солнце проникло в камеру, он улыбнулся, вспомнив эпизод с украденной машиной в Сержипи, и неожиданно спросил меня:

— Эмануэл, какого черта ты выдернул ключ из зажигания?

Я промолчал. Неожиданно по всему моему телу пробежал озноб. И я притворился, что внезапно почувствовал досаду из-за того, что довелось тогда пережить. Блондин же, наоборот, заулыбался еще шире, как будто день для него стал еще более приятным. Затем он признался: ему понадобилось не более трех минут, чтобы завести двигатель. Однако случилось так, что сон буквально сшиб его с ног, а когда он проснулся, от меня уже и след простыл. Тем не менее, по его словам, все получилось классно:

— Помнишь, как тебя сцапала дорожная полиция? Так вот, это и спасло меня! Видя все, что там происходит, я на малой скорости, с погашенными фарами, спокойно проехал мимо. Дальше, еще до того как шоссе сворачивало, я ненадолго остановился посмотреть, что они будут делать с тобой, Эмануэл…

Чувствуя необходимость спросить его о смерти хозяина машины, я сказал, что полицейские при мне рассматривали газету с портретом убитого, у которого угнали машину. Блондин взглянул на меня и сделал знак понизить голос, поскольку нам не нужно было подвергаться бессмысленному риску. Я уже тише задал вопрос — так, чтобы никто не мог ничего понять. Оказалось, что напечатанное в газете было сплошной выдумкой. И он в подробностях выложил, как все произошло на самом деле:

— Я только попросил этого человека, — заявил Блондин, — остановиться, чтобы отлить. А он ответил, нажимая на тормоз, что я прямо как в воду глядел, потому что ему тоже захотелось. Затормозив, он вышел первым, ключ оставил в зажигании, с брелоком и всем остальным, что там было нанизано. У меня появилась мысль напугать его и угнать машину. Я вытащил револьвер, когда он мочился на какие-то камни. Бедняга настолько сдрейфил, что, даже не знаю как, хотя вокруг все было скользко от мочи, споткнулся, упал, и, ударившись головой о камень, умер мгновенно. Что мне оставалось делать? Потом я разозлился на него. Если бы он взял и тебя, ничего этого не случилось бы!

Посмотрев Блондину в глаза, я не заметил ни малейших признаков вранья. Неужели он говорил правду? В газете, помимо всего прочего, сообщалось о точном выстреле в голову убитого. Но тогда я предпочел поверить Блондину и даже посмеялся над тем, как все совпало. Буквально один к одному. Ведь он пообещал вернуться и забрать меня. И действительно сделал это, причем сам находясь за рулем и газуя так, что только покрышки визжали. Все казалось забавным и одновременно грустным. Печальным было все, связанное с прошлым Блондина. Зато человек, находившийся рядом, излучал радость жизни. Удивительно, как он мог так соединять в себе прямо противоположное?

За время, что мы разговаривали, не помню, в связи с чем, мне несколько раз вспомнилась Жануария — то улыбающаяся на коленях у Блондина, то убегающая от него. Хотя в действительности, после преступления, совершенного на фазенде старого Кастру, ее мужа, именно Блондин сбежал как оглашенный, такой напуганный, что у меня создалось впечатление, будто он совершил что-то ужасающее. Но что конкретно? Почему он ничего не рассказывал о том, что там произошло? Какую уловку он придумает для оправдания себя?

Находясь рядом с ним, я хотел знать правду. Раньше — например, в его картонном убежище под мостом — он избегал этой темы самым категоричным образом. Я помнил, что он просил никогда больше не говорить с ним об этом. Почему? Почему женщина вызывала у него такой страх? Может быть, угрызения совести? Наверняка! Угрызения совести могут сломать даже самых сильных. Говорят, что даже палачи страдают от постоянных кошмаров, вспоминая свои действия. Им снится, как их вешают, расстреливают или душат с помощью удавки, — точно так же, как они сами казнили своих жертв. Они верят, что всего лишь выполняют обычную работу, за которую государство выдает им зарплату, считают себя невиновными, но тем не менее отказываются обсуждать эту тему. Блондин за все дни, что мы провели вместе, не проявил ничего похожего на угрызения совести. Возможно, мне всего лишь показалось, что он хотел любой ценой забыть прошлое. Неужели Блондин — монстр, холодный и неисправимый убийца?