Маргарита Меклина - У любви четыре руки

Хрустальный глаз явился яблоком раздора в научном мире. До сих пор между разными археологическими школами ведутся споры о природе его происхождения. Некоторые ученые полагают, что шаманы заглядывали им в потусторонний мир, другие утверждают, что это просто-напросто глаз-протез ослепленного в боях воина, или женщины, принесшей свое прекрасное око в жертву богу смерти Кими, или Пердуну, чтобы тот помог найти ее пропавшего среди джунглей прекрасного любовника, есть и предположения, что это глаз самого Пердуна — вернее, выпавший из его полной очей корзинки, когда этот владыка подземного мира, как сумасшедшая городская мешочница, шатался среди земных майя по одному ему известным причинам. Как бы там ни было, вот он, загадочный глаз, передо мной, обрамленный белесыми ресницами внука великого археолога.

«Мне нравится секс с ней, совсем так же, как нравится секс с любой женщиной», — говорит господин Гатогатицкий. Многим интересно узнать, как же, на самом деле, происходит их половой акт, и Маркиан уступает любопытству: «Секс для нас никогда не был проблемой. Люди обычно думают, что я гей, а меня это очень удивляет. Ведь я не гей. Для меня она, на самом деле, просто женщина. И только то, что у нее пенис, не делает ее мужчиной, так мне кажется. Нет-нет, совсем не делает, это точно. Поэтому я, конечно, не гей. Мне надо было просто расширить свое сознание, и всё».

Госпоже Браун приснились какие-то развалины. Огромные серые камни были нагромождены друг на друга, между ними росла трава. Пирамида камней уходила в небо, к плоской вершине вели высоки ступеньки — много-много ступенек, наверное, тысяча, или миллион. Чтобы подниматься по этой крутой лестнице и не упасть, надо было держаться за травинки — что и делал Маркиан. Госпожа Браун видела его уже высоко-высоко. Она тянула к нему руки. И они каким-то образом становились этими травинками. Глазами травинок госпожа Браун видела чужое лицо, проступающее сквозь лицо Маркиана. Потом госпожа Браун увидела, как этот кто-то берет хрустальный глаз Маркиана, она увидела грязные тонкие пальцы с длинными ногтями, под которыми была засохшая кровь. Холодные ловкие пальцы Кими, бога смерти по прозвищу Пердун — и была, да, ужасная вонь — вынули хрустальный глаз из глазницы Маркиана. И это было ужасно. Госпожа Браун отпрянула, отдернула свои руки-травинки, Маркиан опрокинулся навзничь. Госпожа Браун проснулась. Со страхом смерти. В страхе смерти, который был темнее тьмы.

Адоная-Ламаная нашла Маркиана в шесть часов утра — он был уже мертв. Маркиан повесился на своем шелковом шнурке для волос. Адоная-Ламаная приподняла тело Маркиана, и шнурок сам развязался. Она положила тело своего возлюбленного на холодный пол, и легла на него, и так заснула. Адоная-Ламаная проспала на мертвом Маркиане полтора часа и проснулась с неописуемым чувством душевной легкости — «будто побывала в раю», сказала она госпоже Браун.

Лида Юсупова.

Моя любовница сидела через два ряда впереди меня, я смотрела на ее прямую, узкую спину, вязаная кофточка красиво обтягивала. Темные волосы небрежно ложились на ее крепкие плечи. Ее психиатр давал свидетельские показания. Он был рыжебород, сух и добр, он говорил тихим, мирящим голосом, и все, что он говорил, было прописными истинами, а он только их еще раз всем повторял, такие у него были интонации. Судья, было сразу видно, очень любил его, это была любовь с первого взгляда, и за те десять минут, что психиатр свидетельствовал, она успела окрепнуть и зацвести бесконечным доверием. Пауза. Судья ласково переспросил: «То есть для самоубийства необязательно нужны причины?» Психиатр устало улыбнулся и ответил: «Две недели назад мой коллега, отец двоих детей, на пике карьеры, физически здоровый человек, утром по пути на работу, в метро прыгнул под поезд. Внезапный порыв. Никто не ожидал, он сам, я уверен, не ожидал. Как объяснить? Такая она, природа самоубийства, непредсказуемая». Он покачал головой. Судья кивнул, губы в сладкой улыбке, и посмотрел в зал. В небольшом зале сидело две кучки народу — представители двух судящихся сторон: справа от прохода — моя любовница, ее мать, две бывшие коллеги по работе и я, слева, у окон — ее бывшая жена Маргалит, с матерью и сестрой.

Моя любовница — раньше, физически, была мужчиной, она — транссексуалка. Мы познакомились полгода назад, в кафе, где я работаю. Она поразила меня своей красотой, вернее, он, потому что тогда она и стриглась, и одевалась как мальчик, ей было тридцать три, а она выглядела на семнадцать. Высокая, тонкая, кожа цвета нежнотемнокоричневого, узкие скулы, горячие небольшие глаза и тонкие яркие губы, маленький прямой нос, невероятно узкие бедра и очень длинные ноги. Ее папа был черным, с Ямайки, а мама — дочка бежавших от нацизма и осевших на Ямайке немцев-евреев. Папа был пьяницей и след его затерялся, мама, крестившаяся только для того, чтобы выйти замуж и тут же развестись, не приняла превращение своего сына, и упрямо продолжала называть его прежним именем, Джеральд, тогда как официально ее сын уже успел переименоваться в Розалинду.

Розалинда была очень трудным человеком. Это словосочетание — трудный человек — я увидела однажды в брошюрке с курсами местного государственного колледжа (курс назывался «Как общаться с трудным человеком») и тут же поняла, что это для меня, и о ней, Розалинде. Другое определение, также выскочившее в мою жизнь с печатных страниц, было «control freak» — книжка, которую я взяла почитать в библиотеке, называлась что-то вроде того: «Контроль-фрики, и как справляться с ними, чтобы они не изгадили тебе жизнь». Розалинда была страшным контроль-фриком. И в то же время, у нее был очень легкий характер, она была открытой и общительной, удивительно остроумной и внимательной к любым нюансам в беседе, чувствительной, отзывчивой, великодушной, — душой общества. Ни курсы, ни книжка не научили меня общаться с Розалиндой так, как этого хочется мне, власть была все равно на ее стороне, мне приходилось лишь приспосабливаться, к чему, собственно, они меня и подготовили — распознаванию опасности и пониманию происходящего. Единственный дельный совет, который там был дан: покинуть трудного человека, если это возможно, бросить контроль-фрика на произвол судьбы. Если, добавлялось, вам посчастливилось, и это не ваши родители или дети. Мне посчастливилось, но я не представляла свою жизнь без Розалинды. Я говорила ей: когда я вижу свое будущее, я вижу тебя. Она иронически улыбалась и, отворачиваясь, говорила скучному пейзажу своего города-спутника: ты меня пугаешь. Город-спутник индевел, рыжие многоэтажки с одинаковыми окошками медленно оживали, темнело. Запри за собой балкон, говорила мне Розалинда и уходила в квартиру, я докуривала сигарету, глядя на темнеющий воздух вокруг, бросала под ноги и смотрела на догорание оранжевого огонька — у меня была такая примета: быть с окурком до самой его последней искры, иначе с дорогими людьми случится несчастье (мы придумываем себе приметы в желании контролировать случайность событий). Потом я перешагивала через высокий порог, защелкивала балконную дверь, задергивала тяжелые занавески. В квартире уже был полумрак, приглушенный свет на кухне, который я выключала, и в конце длинного коридора — мягкий, уютный оранжевый-апельсиновый свет настольной лампы в спальне, где на широкой кровати, на колышущемся водяном матрасе лежала, вытянув ноги, Розалинда и смотрела реслинг по тв. Она всегда одинаково пахла. Это был запах ее тела — ее кожи, ее волос, губ, дыхания, всегда один и тот же, я даже сейчас очень хорошо его помню, неописуемый, конечно, но единственное, с чем он у меня всегда ассоциировался, это с запахом деревьев, свежим, влажным, из детства, Розалинда и похожа была на дерево, кипарисовая женщина с тонким и гибким станом. Она была выше меня, а потому мне надо было становиться на цыпочки, если я хотела ее поцеловать. Я одной рукой обнимала ее за шею, а другой ныряла в межпуговичье ее шелковой кофты, касаясь маленькой, с острым соском груди (от гормонов у Розалинды выросли груди), и тянулась губами к ее губам, балансируя на кончиках пальцев, как на пуантах. Она отвечала на поцелуй, иногда, а иногда отстранялась. Если она отвечала, то — великодушно и завершающе, как будто кормила меня, птенца: на, возьми, — никогда не пускаясь в продолжительные лобзанья. Но чаще она отстранялась, смущенно, или превращая все в шутку; она уворачивалась, смеясь, и моя рука выскальзывала из-под ее шелков, Розалинда говорила: мне неудобно. У нас не было секса, это было тайной, не вписывающейся ни в какие картинки, выставленные в витрины наших жизней. Взмахом тонких пальцев, с длинными, налаченными ногтями, Розалинда отчерчивала нижнюю часть своего тела, жестко говоря мне: там — не мое.