Маргарита Меклина - У любви четыре руки

Ванг Денг и жуткая утка для Марьяны стали одним.

Будто та насильно клювом лезла ей в рот!

В день мылась сто раз.

Поменяла номер телефона — опасалась осады.

А зимой, проезжая в трамвае неприятно памятный дом («пожарище и позорище» — кто-то, сидящий рядом, по-русски вздохнул), не смогла поверить глазам.

Все сгорело дотла — в доме, где снимал Денг, взорвался склад фейерверков.

Перевела дух. Давно перестала жирное есть. Утки в рот не брала.

На пикник своей компании по случаю Рождества Марьяна чуть запоздала, а потом принарядившаяся с моложавой сопровождавшей вошла, и сразу все стихло. А за столами так все сидели: женщина-мужчина, женщина-мужчина, каждый с собой кого-то привел. И когда Марьяна с дамой на пороге возникли, все замолчали. Но, уразумев, устыдились — ведь никто из них не пригласил родителей на праздничный бесплатный обед.

И в тот момент, когда мама с Марьяной Рождество отмечали, в синагогу с отцом пошла тогдашняя подруга Марьяны досужая ражая Гэйл. Маме сложно было к сексуальной ориентации дочки привыкнуть, а советскому еврейскому папе было непривычно листать книгу с конца.

У марьяниной мамы в юности была приятельница из Пединститута Валюха, которая оголодавшую марьянину маму — дело было после войны — кормила, а сама себя называла «Валек».

«Я ее дразнила не педагогической, а патологической особью, кривилась мама, каждый раз, когда она меня пыталась обнять».

…Фотографии плечом к плечу на стене.

В воскресенье едут на велосипедах кататься. Лиана — библиотекарь, велогонец, Диана — пловец; в выпускном альбоме школьники утверждают, что из всех физручек больше всех ценят ее. На выходных плещутся в Сан-Рафаэле в бассейне «Лягушки», вечером в Сан-Франциско — там диско. «Все, что я в детстве себе представляла, ликует Диана, у меня есть». По вечерам она следит за Олимпиадой в Солт-Лейке, а Лиана, активистка лесби-движенья, периодически уточняет у нее какой-нибудь термин для очередной острой статьи.

Представь: с прогрызенной шеей, с хлещущей кровью дырой Диана ползла.

Диана-охотница, которую съели собаки!

Пришла домой с сумками, поставив под дверь.

К ней, цокая когтями по полу, мчались злобные псины.

Когда полицейские прибыли по тревоге и расстреляли зверюг, они обомлели: с искромсанной шеей, с хлещущей кровью дырой — Диана ползла. Деловито, умирая от страха, дали совет: «не двигайся, оставайся спокойной, тебя еще можно спасти».

На месте Дианы могла бы быть я.

Я знала обеих — белокурую Лиану, молчаливую, скромную, так отличающуюся от своих громких газетных обличающих слов. Великолепно сложенную брюнетку Диану, каждый месяц сдающую в детский госпиталь в Оклэнде кровь. Я часто навещала Лиану, мне даже казалось (я была не права), что Диана у меня отбила Лиану. На месте Дианы могла бы быть я.

Я представляю: Лиана заходит в подъезд. Пугается, слыша утробное рычание и редкие вскрики. То, что когда-то она прижимала к себе, то, что было уступчивым, лелеемым, бесценным, родным, превратилось в окровавленный бездыханный комок.

Собак усыпили — но навсегда нарушен мой сон.

…Марьяна ждала, что, наткнувшись на передачу о хозяине псин, мать вынесет приговор насчет «кары Всевышнего лесбиянкам за то, что женщин любили», но мама только внимательно смотрела видеозапись гимнастических упражений с участьем Дианы и повторяла: бедная девочка.

Можно ли привыкнуть к безденежью, к горю? — размышляла Марьяна.

Есть ли люди, которые никогда не хотели покончить с собой?

Где лучше жить — в городе или деревне? Когда человек больше защищен — когда он идет или когда едет в машине? Как произнести простые слова и в то же самое время удержать за ними сложный насыщенный мир?

Пол в комнате завален был книгами, на компьютере оседала слоистая пыль, Марьяна надевала линялую куртку и лиловые джинсы, в которых выглядела девятнадцатилетним подростком, садилась за руль побитой машины и ехала в колледж, за пятьдесят пять миль от своего городка.

Преподаватель был свежеиспеченный, в отглаженных брюках, на скулах розовели нежные пятна — точно такие же были у В., не переносящего наждачного полотенца. Из колледжа возвращалась за полночь и тут же раскрывала конспект. «Племя — Замбия. Флейты — могущество, власть. Флейты — фелляция, стыд, вунгулу; флейты — сила, джерунгду. Ночью я увидел вунджаалиу — так называются влажные сны. Ко мне пришел дух, мы играли. Я испытал имбимбоогу. Однажды девочка, у которой не выросла аамду, у которой еще не оформились аам-чембооту, подошла ко мне в темноте. Ей нужна была от меня сила, джерунгду. Другие мужчины, трепеща женщин, презрительно относятся к ним. Женщина, говорят они, как казуар, [9] Казуар — отряд бескилевых птиц, похожа на страуса. тащит все, что видит — наше семя — в свой рот. Сколько страхов у нас, у мужчин. Упустить опоссума, пугаться безумного старика, у которого отсасывают постылое усталое семя, чтобы быть сильным, страшиться опоссума, быть бессемянным, бессильным, пустым.

У нас так говорят: „если женщина просит тебя с ней переспать — надо идти“.

Когда мужчина с женщиной выходят из леса и держатся за руки — все знают: они делали это. Но из меня не получилось аамоолуку, сурового воина; я вусаату, мягкий мужчина; мне не с кем пойти».

Неожиданно слышался мелодический, но пронзительный звук; это завывал дух престарелых деревенских старух, аатмвопвамбу. Раздавались грязные шутки о мальчиках, липли к телу сальные шутки о мальчиках, усиливался беззвучный бой барабанов, убыстрялся мечущий дерганые дротики антиципации темп.

Горят жадно глаза. Отсекается тесаками покрывающая лона трава. Старейшины, отцы и старшие братья касаются кончиками флейт губ будущих младших мужчин. Флейты — фелляция, стыд, вунгулу; флейты — сила, джерунгду. Старшие знают, что ожидается от молодых. Возьмите в рот — все мы делали это. Мы скинем вас в реку, если откроете наш вскипающий пузырьками секрет. Возьми флейту — опоссум сам побежит на тебя, солнце заискивающе зашарит лучами по телу, плотики подплывут к попирающей землю ноге.

Появились юноши и принялись, изгаляясь и оголяясь, дразнить, затащили мальчиков в культовый дом. Стали возиться, толкать, алкать, хватать за грудки. Потные, разозленные, мальчишки отражали вздыбленный раж, а затем, обессилев, выходили под темень шатра. Флейты пели на двух-трех нотах, ритмично. Становились мальчики партнерами флейт, совокуплялись, становясь крепче.

…А он ей просто сказал: «время все обязательно вылечит», напечатал аккуратно на клочушке бумаги перед тем, как ушел. Маамбооту дувуно — травма, вунгулу — стыд. Моондангу, рождение сына, новая боль. Обида: через Полину узнала (В. с Сережей дружили), что В. сейчас в Сан-Франциско…