Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

— Зря вы, Алексей Степанович, на Каина бочку катите, — назидательно говорит Принцесса. — Вы хоть раз задумывались, что там произошло на самом деле?

— Каин братана завалил, потом зассал. В первый раз кто не зассыт.

— А почему завалил?

— Потому что бескровная жертва Авеля Богу угодила больше, — выдаёт, подумав, Лёха. — Потому что позавидовал. Хорош меня экзаменовать, нашла студента.

— Верно, только всё наоборот. Это Каин принёс бескровную жертву.

— То есть?

— То и есть. Ну-ка, где у нас лопухинская Библия? — Принцесса встаёт, упирает руки в боки и самодовольно оглядывает книжные полки. Заполняются полочки! Не самосвалом, конечно, возим фаворитных писателей, но усердно. Вот и чёрные пухлые тома лопухинской Библии приютились в отведённом им углу.

— …и был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец… — Она поднимает глаза. — Кстати, Каин — первородный. В смысле, старший брат.

— Что такое первородный, я знаю. Тем более пацан не понял. Что он с ним сделал, зарезал?

— Ну не шмальнул же.

— И без шмальнуть есть варианты. Можно дубинкой по черепу. Или, к примеру, задушить.

— Вы дальше слушайте. «Спустя несколько времени, Каин принёс от плодов земли дар Господу…»

— Репу какую-нибудь.

— …И Авель также принёс от первородных стада своего и от тука их…

— Ягняток зарезал.

— …И призрел Господь на Авеля и на дар его; а на Каина и на дар его не призрел…

— Значит, Каин как-то не так подарил.

Принцесса вздыхает.

— Вы, Алексей Степанович, рассуждаете, в точности как Иоанн Златоуст. Вот: «Так как Авель принёс с надлежащим расположением и от искреннего сердца, то призреЪот, то есть принял, одобрил, похвалил… Безрассудство же Каина отвергнул». Ага… Апостол Павел… «Жертва же Каина носила в себе дух гордости, тщеславия, высокомерия и внешней обрядности». — Принцесса негодующе смеётся. — Где это написано, хотелось бы мне знать? Написано: «призрел — не призрел», точка. Дух гордости! Высокомерие! Чем Ему репа так уж не покатила? Тем, что репа, а не свежая кровь? — Она переводит дыхание. — «И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? и отчего поникло лице твое?» А то Ты не знаешь, отчего! Плюнул на подарок, а потом ещё и спрашивает! — Лопухинская Библия мужественно выдерживает удар кулака. — Ну, остальное вам известно. Повёл в поле и убил.

— Ну и как он его убил? — вновь проявляет интерес Алексей Степанович.

— Не написано. Убил и всё.

— И в комментарии не написано?

— Нет. Видимо, это не представлялось комментаторам важным.

— Им-то, может, и не важно. А тому, кого убивают, ещё как. — Лёха размышляет. — Наверное, всё-таки зарезал. Авель резал овец, Каин — Авеля. Логично.

— Логично?

Лёха отвечает сперва удивлённым взглядом, потом — словами.

— Ты ведь сама это сказала, разве нет? Богу кровь слаще репы. А откуда она берётся… Пусть потом Златоуст мозги напрягает.

— Златоуст был хороший человек, — с горечью говорит Принцесса. — Конечно, он напрягся. Как он мог допустить, чтобы Бог оказался таким… таким…

— Дьяволом.

Лёха переворачивается на спину и лежит, раскинув руки, подставив люстре бескрайние просторы грудной клетки. Я лезу Принцессе на колени, и мы вдвоём смотрим на гладкую грудь и золото цепей в проёме расстёгнутой до пупа рубашки. На златой цепи у Лёхи висит не крест, а оправленная в золото пуля.

— По богословию книги покупать? — спрашивает Принцесса.

— Нет. С богословием и так всё ясно. Поужинаешь со мной?

— Спасибо, но нас ждут, — отвечает она без вызова. — Вы когда-нибудь перестанете мне тыкать?

— Да ладно тебе.

И вот, пока мы ловим такси на тихой тёмной улице, Принцесса говорит:

— Если и пэтэушник понимает такие вещи, почему их не понимают люди, которые должны, в силу образования, понимать тем более?

«Не знаю, — думаю. — Может, он просто умнее?»

— Или его жизненный опыт лучше способствует пониманию.

«Ага. Не все те повара, у кого ножи долгие».

— Ну и что ты хочешь этим сказать?

«Валить нам надо подальше от такого опыта».

— Извини, Корень, но ты такой дурак бываешь, что дальше некуда. Он только-только на человека походить стал.

«А тебе лишь бы дурака сказать! Сама дура! Ой, гляди, тормозит!»

И когда мы погрузились, Принцессе пришлось замолчать, чтобы таксист, заслушавшись, не придумал бы въехать в какой-нибудь столб. Один раз уже было.

Мой родной дед, брат двоюродного деда — английского шпиона, ушёл на фронт от сохи и к сохе же вернулся, чтобы через пару лет сесть по уголовной статье средней тяжести. Потом он считал, и другие тоже считали, что уголовная статья его спасла, мановением волшебной палочки превратив брата врага народа в заблудший, но неоспоримый народ. Я не мог спросить самого деда, умершего до моего рождения, выманить или вырвать из него правду, но почему-то сомневался, что деду в статусе народа было многим легче, чем деду-шпиону (который, впрочем, не может служить полноценным примером, поскольку, быстро попав под расстрел, не успел хлебнуть лагерных тягот), да, простите; одним словом, уголовная статья гарантировала деду жизнь, но, судя по тому, как свирепо он спивался после отсидки и как стремительно умер, нельзя утверждать, что жизнь в данном случае была предпочтительнее смерти.

Поразительно: ещё вчера это были бы размышления над фамильным архивом; теперь дело напрямую касалось меня самого.

С семейной историей всегда так: она делает круг, сминая жизнь внуков бедами и горем прадедов, не говоря уже о тех плодах, которые исправно даёт в каждом новом поколении общая болезнь. Мысль о неизбежности, я понимаю, является для людей слабым утешением. Вы ни в чём не виноваты или почти не виноваты, и вдруг что-то хватает вас, тащит в зубах, перемалывает, а вы можете заливаться слезами, вопить, извергать проклятия или даже с последней злобой стискивать зубы — никакого, никакого значения это не имеет; и если задаться вопросом, а что же, собственно, имеет значение в подобной ситуации, ответ разобьёт сердце ещё до того, как оно истечёт кровью в результате внешнего воздействия. Да. Простите.

И я с новым прилежанием слушал в своём плеере распевы русского шансона.

Хотя, с одной стороны, что-то мне подсказывало, что шпиону Моссада от знания этих песен не будет особой пользы, с другой, я смутно верил, что они смогут меня если не спасти, то успокоить. Моя испорченная душа отзывалась на их хриплый призыв и обмякала. Что было удивительно; вообще-то моя душа просит совершенно другого: чего-то тихого ей надо, незыблемого, косного в непозорном смысле, как провинциальная, например, жизнь без ужасов провинции.

Однако и призыву я не чувствовал себя вправе сопротивляться, ведь, если подумать, эта отреченная жизнь, ужас перед которой давил и тех, кто примеривал её к себе, и тех, кто пребывал в уверенности, что его ничто подобное не коснётся, невыговоренный ужас, заставлявший многих вычёркивать из памяти собственных родных так надёжно, что уже не приходилось отпираться и лгать, ибо не от чего было отпираться и некого, несуществующего, прятать, — эта жизнь лежала по окоёму наших мирков огромной страной, хорошо бы, если безымянной, но у неё было имя, общее имя для той страны, отрицаемой и не исчезающей, и этой, залитой дневным светом будней, потому что если зоны не были частью России, то частью чего же они были.