Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

Можно ли, так сказать, отречься от Родины фрагментарно?

Я дождался звонка Хераскова и обратился с этим затруднением к нему.

Херасков разозлился.

— Как вы себе это представляете? — зафыркал он. — Это вам что, овощи в супермаркете выбирать?

Я ответил, что в нашем магазине овощи продают уже расфасованными.

Он на это сказал, что расфасовать-то экзистенциальную трагедию можно, только всучить её в таком виде некому.

Но я слишком был погружён в свою идею, чтобы пытаться шутить. И твёрдой рукой (как же) вернул собеседника к интересующему меня вопросу.

— Может, фильм какой-нибудь на эту тему есть?

— Так сразу не вспомнишь, — сказал он, задумываясь. — «Соломенные псы»? Куда-то меня не в ту степь повело. Нет, но вообще уголовники с человеческим лицом много где встречаются. В эпизодических ролях. Хотя… — Он замялся. — Положительные образы грабителей банков — есть. Высокотрагичные образы бандитов и гангстеров — сколько угодно. Наёмные убийцы? Тут одного «Леона» за глаза и за уши. Маньяки, в конце концов: дай Бог здоровья доктору Лектору. Но чтобы блатной? До, во время или после отсидки?

— И что это означает?

— Это означает, что, хотя искусство в принципе может перемолоть всё что угодно, такие вещи даже у него застревают в зубах. Есть сюжеты, когда сажают невиновного, или сажают за случайное преступление, или мелкая сошка выходит и старается начать с белого листа… Но чтобы героем оказался деятель с четырьмя ходками, вышедший только до тех пор, пока не словит пятую… Вы в жизни-то такое видели?

— Я их в жизни вообще не видел, — соврал я. — То есть так, чтобы наверняка знать, а не просто лицо на улице показалось типичным.

— Ещё по наколкам можно определить.

Где бы это, подумал я, он имел случай разглядывать блатные наколки, в бане если?

— Перстни на пальцах наколоты, — объяснил Херасков, правильно истолковав моё молчание. — Перстни, буквы. Летом на плечах видно, когда торчит из-под маек. Не поймите так, что я хожу и приглядываюсь. Но руки-то, бывает, хочешь не хочешь увидишь, в транспорте, например.

— И что вы чувствуете?

— А я должен что-то чувствовать?

Мне трудно было судить о том, что должны и чего не должны чувствовать люди, но ведь — должен был сказать я — ты сам только что устроил мне выволочку за то, что я пытался отвернуться, не смотреть, не реагировать.

— Разъединённость, я бы сказал.

— Ну и что?

Он был столь ощутимо равнодушен, что я смирился. Мне, безусловно, хотелось узнать, что он думал о разных гипотетических ситуациях, и что бы делал, столкнись с ними, — а он бы ответил: «когда столкнусь, тогда и подумаю» — и вконец разозлился. И я прикусил язык, и если потом о чём спрашивал, то исключительно об искусстве. Но и здесь оконфузился.

— У этого мира есть собственное искусство, — сказал я. — Шансон.

— Вздор. Настоящее искусство не является нишевым, в этом его главное отличие от суррогатов. Оно доступно всем. Искусство принадлежит народу — слышали? — а не узко специализированным категориям граждан, будь то снобы или урки. Поэтому Звягинцев — не искусство, и гоп-стопщики эти — не искусство, а Кар-Вай и… ну, не знаю, тот парень, который поёт «Ушаночку»… вот с ними всё ОК, хотя у них нет шанса пересечься, разве что в одной особой голове.

— Но у «Ушаночки» та же целевая аудитория, что у гоп-стопщика.

— У растворимого кофе и сгущёнки тоже поначалу была целевая аудитория: солдаты на фронте. А теперь их жрут все подряд. — Он забеспокоился. — Не поймите так, будто я за доступность пониманию широких народных масс. Хуй с ним, с пониманием. Есть разница: не понимать, потому что не понимаешь, — и не понимать, потому что там понимать нечего. Или, по-вашему, районный пацан не втыкается в Звягинцева, поскольку в принципе не способен к пониманию таких вещей?

«По-моему, да, — подумал я, — именно в принципе не способен». А вслух сказал:

— Я его тоже не понимаю.

— Уж надеюсь, что не понимаете. Послушайте, Шизофреник, может, встретимся, накатим?

Это был шанс Социальной Адаптации; увы, призрачный.

— Я не пью, — униженно сказал я. — Понимаете, мне нельзя. Я принимаю лекарства.

— Да? — Он подумал и сказал без прежней уверенности: — Ну, мы могли бы кофе, что ли…

Было ясно, что встречаться за кофе он не привык и не очень знал, как такие встречи проходят. Мне же предстояло это узнать в совсем другой компании.

Я проинформировал Контору о событиях в подробном рапорте, отвёз пакет в заветное дупло и сел ждать. Смерть агента может остаться неотомщённой, но в любом случае будет учтена. Где-то в неведомой стране в недрах неприметного, но крепкого дома стоит шкаф, а в недрах шкафа лежит амбарная книга, а в книгу каллиграфическим почерком вписаны основные факты, вехи, даты — и склонная к рукоделью секретарь архива уже нарисовала тонким пером крест в конце строки.

Всё складывалось так, что кто-то хотел от меня избавиться. Поскольку я не мог вычислить эту персону дедуктивно, то шёл в обратном направлении: от марионеток к злокозненной руке кукловода. Удастся ли за руку схватить, я не знал, чьей рукой она окажется — не спешил гадать. Мир вокруг стал очень медленным миром; напряжение мрака воцарилось в нём — тишина, неподвижность, только подчёркивающие угрозу, и молниеносные опасности сидели в траве под кустами, не торопясь прыгать: вся ночь была впереди.

Я решил обойти свои владения и не без нервов — привыкай! привыкай! — покинул кабинет. Залитые беспощадным искусственным светом коридоры были пусты, ручейки невнятного говора текли из-под закрытых дверей классов (сдержанный, более чем уместный лепет, честный звук вовсю работающего урока; нигде не бросался, стараясь выломать, на дверь бунт крика, смеха, отчаяния), а в мутнеющие, плывущие окна, куда я мимоходом взглядывал, трагически, но курьёзно хлестал в середине декабря дождь.

Было удушающе тепло и почти пахло цветами — то ли от освежителя, то ли действительно из расставленных вдоль окон затейливой зелёно-разноцветной композицией горшков. Школа моего детства, неменяющееся царство вечного холода и едкой мастики, надёжно забаррикадировалась в памяти. Замешкавшись у окна (ничего не разглядишь, морок и мгла), я рассеянно обрывал розовые лепестки чего-то пышного, невинно-кудрявого, и в таком виде меня застукала Елена Юрьевна.

Елена Юрьевна в роли и. о. завуча смотрелась как Скарлетт Йоханссон, если бы ту, втиснув в амплуа Джоли или Моники Белуччи, отправили спасать мир красотой и гранатомётом. Кипа бумаг и очки, которые она перестала снимать, не подчёркивали, а гротескно искажали, — как случается с тем, чему надлежит быть резкими, характерными чертами, но что становится карикатурой, ибо его окружение, уравновешивающий фон, вытравлено. Много лет бок о бок с Анной Павловной, она прекрасно знала, как выглядеть завучем, и почти ничего о том, как им быть.