Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

Мальчик бежит в деканат, девочки подбираются поближе к Принцессе. Опасливо-хмурые, обиженные, они уже выставили нам жирный незачёт. Только толстая барышня на что-то надеется.

— А на что вы тогда рассчитываете? — спрашивает она. — За вами никто не пойдёт, из тех, кто мог бы.

— Вы думаете, большое счастье вами водительствовать? — Принцесса вновь смотрит на картинку и неопределённо хмыкает. — Преподавание — это сочетание неприятного с бесполезным.

— Полезное лакомство.

— Полезных лакомств не бывает. Это рыбий жир полезный.

— Скучный, как обезжиренный творОг! — отчаянно выпаливает Анечка. Все на неё смотрят.

К месту, а ещё чаще — не к месту, Анечка демонстрирует свою благонадёжность. Конфетки у неё всегда завёрнуты в фОльгу, висельники подвешены в пЕтлю, гренОк так гренОк, творОг так творОг, апострОфы, дОгматы и фенОмены стоят прочные, как столбы, мастерскИ стоят; судьи — сплошь нелицеприятные, а довлеет лишь злоба дневи, ага.

И вот, я заметил, что Анечкины сокурсники почти не смеются, а если посмеиваются, то ласково, ободряюще, не то что поржать; формат «поржать» — дело прошлое, дело забытое. С тех пор и толстая барышня, и бледный юноша успели заглянуть в словарь и призадуматься. Анечкин авторитет, увы, от этого не вырос и не вырастет ни от чего никогда. Зато авторитет словарей поднялся.

— Ещё вопросы?

Нет у них вопросов. Как и у Принцессы нет равных в умении покупать себе врагов дешёвой ценой.

— Давайте зачётки.

Они получают свой зачёт и уходят недовольные. Я чешусь и думаю: а ну как вправду блохи?

Праздничное предновогоднее томление было в воздухе, когда я ехал на встречу с моим принципалом. Тематически разукрашенный, но без единой крупинки снега город выглядел… ну, я бы употребил слово «свирепо». ( Свирепый ; лютый, неукротимый, жестокий, кровожадный, исступлённый, нещадный.) Таким он и был, жестоким и нарядным, как тигр, надевший для охоты свою лучшую шкуру, — и если один тигр не покажется самым убедительным символом свирепости, то можно представить многое множество тигров — вот в этих слепящих витринах прятались они, среди этих нещадно взнузданных гирляндами деревьев, — или, вероятнее, сами ими были, витринами и деревьями в огне.

В автобусе я сел к окошку и, хотя жил вовсе не на окраине, по мере приближения к настоящему центру словно открывал глаза — разглядеть получше оскал великолепного чудовища — и тут же их жмурил. Я был не нужен этому городу даже в виде добычи (тигры ведь не охотятся на мух), и всё равно дрожал. По стеклу, покрытому с той стороны каплями дождя и смутными нечитаемыми следами стёртой рекламы, упорно текли разноцветные струи света: мешаясь, но не смешиваясь вполне с водою, — и всё увиденное сквозь них приобретало саднящую кинематографичность. Было совсем не поздно и совсем темно, мы ехали ровно, гладко, в тот час, когда люди, возвращаясь по домам, спешат в обратном направлении (забитая встречная полоса только угрожающе, по-змеиному вздрагивала и почти не двигалась), и это ещё безвозвратнее, с большими напором и силой удаляло, вычёркивало меня из жизни, и когда потом я шёл по Невскому, плотная толпа на тротуаре казалась мне непроницаемой, как стена под лучом проектора, и — хотя вот она, протяни руку — далёкой, нездешней, навсегда оставшейся в неведомом зрителю месте съёмок.

На моё счастье, он уже был на месте. Едва я вошёл и заозирался (и страшно, дурно мне стало, стоило увидеть и услышать лица и голоса этого густого ада), как увидел его за угловым, на умеренном отшибе (так, чтобы секретность свиданий не афишировала самоё себя, не вопила во всё горло: «здесь шепчутся и злоумышляют!», как делают это, в ином интерьере, места для поцелуев), да, простите, за угловым столиком перед безрадостной горкой еды, к которой он не притрагивался.

Он мне кивнул. Придвинул большую чашку с кофе и всё остальное. Полушутливо, полубеспомощно развёл руками.

— Понимаю, что не едите, но хоть что-то. Приходится для конспирации. Будете включать в расходы — не стесняйтесь. В конце концов, мы подвергаем здесь неоправданному риску не только желудок, но и психику.

— Спасибо, мне хватает. Я получаю пенсию.

— Пенсию?

— Ну да, от государства. По инвалидности.

У меня была очень хорошая пенсия — почти шесть тысяч рублей, и она продолжала расти. С учётом скидки на коммунальные платежи и лекарства, с учётом одиночества, отсутствия крупных трат (а на что мне было тратиться? женщины, спиртное и модные технологии существовали в каком-то другом мире, не только запретном, но и буквально недосягаемом) и продуманности мелких, выходило больше, чем безбедно, безбедно с развлечениями: билет в кино, пирожные, ароматическое эфирное масло. (И также надо заметить, что все главные развлечения человеческой жизни вообще бесплатны: прогулка по парку, если хватит духу выйти, беседа с людьми, если хватит сил заговорить. Музыку я слушал по радио, новые книги брал в районной библиотеке.) А вещи, подкопив, покупал добротные — и носил их подолгу, хотя вот, например, в следующем году предстояло, согласно расписанию, купить новые ботинки и тёплую куртку, и уже был готов целевой фонд — который я мог при необходимости пустить теперь на агентские нужды, тем более что они и их прогнозируемые последствия делали вопрос о новых ботинках — как знать! — всё более неактуальным.

— Надо ж так глубоко законспирироваться, — сказал он с одобрением. — А трудностей не возникает?

Что он имел в виду под трудностями и что, говоря о том же предмете, мог бы иметь в виду я, следовало немедленно прояснить, пока недоразумение не стало основанием всего последующего. Я сглотнул. В чашке, из которой я всё не решался отпить, густела неприятная, какая-то неживая — чуть ли не пластмассовая на вид — плёнка.

— Все расходы фиксируйте, — сказал он твёрдо. — Вы считаете справедливым заставлять человека посещать подобные заведения, и чтобы он ещё и платил из своего кармана? На такие мелочи простого чека достаточно, на что-либо крупное берите товарный. Машину будете покупать?

С моей группой инвалидности мне и велосипеда бы не продали.

Я беспомощно затряс головой и — первое, что попалось под руку, — схватился за булочку. То есть это было нечто среднее между булочкой и бутербродом — как бы многослойный бутерброд, окутанный со всех сторон булочкой, — и главная проблема с ним заключалась в невозможности протолкнуть это сооружение в рот так, чтобы спокойно и не пачкаясь откусить. Я поискал взглядом на столе вилку и ножик (их не было), поискал взглядом по сторонам прецеденты (от них меня замутило) и так и замер с этой вещью в руках, единственный плюс — хоть руки оказались заняты. Зато, пока я мучился, он успел вспомнить про мою инвалидность сам.