Джеймс Олдридж. - Дипломат

– Мак-Грегор не сторонник дисциплины, – сказал Эссекс.

Пикеринг, еще не приноровившийся к Эссексу и к его непринужденному тону, поспешил переменить тему. – Ну как, хорошо вы у нас устроились? – спросил он Мак-Грегора. – Куда вас поместили?

– Я живу у своих старых друзей. Иранцев.

Ударение, которое Мак-Грегор сделал на последнем слове, заставило Эссекса усмехнуться.

Пикеринг сказал: – Вот как?

– У профессора Ака, – пояснил Мак-Грегор.

– А, знаю. Старый Ака – биолог. Окончил Кембридж, – сказал Пикеринг Эссексу.

– А в Москве я повстречал нескольких оксфордцев, – сказал Эссекс.

– Профессору Ака должно быть за восемьдесят, – задумчиво проговорил Пикеринг. – Он был уже пожилой человек, когда я приехал сюда двадцать пять лет назад.

– Ему восемьдесят три, – сказал Мак-Грегор.

– Он настоящий биолог? – спросил Эссекс.

– Разумеется, – сказал Мак-Грегор.

– Удивительно!

– Что ж тут удивительного?

– Не могу себе представить иранца-биолога! – ответил Эссекс. – Впрочем, я, по всей вероятности, круглый невежда во всем, что касается этой страны. Придется вам обоим меня немного просветить, джентльмены. – Эссекс лукаво посмотрел на них. – Бьюсь об заклад, что ваши оценки политического положения не совпадут. Совсем не совпадут.

– Я уверен, что мы оба хорошо понимаем обстановку, – сказал Пикеринг.

– Может быть, – согласился Эссекс. – Но русские сделали из Мак-Грегора чуть ли не большевика. Вы за ним смотрите в оба, Пикеринг.

– В самом деле? – Да, да! Ему не нравится, как я веду дело. Не так ли, Мак-Грегор?

– Я возражаю не против того, как вы его ведете, – сказал Мак-Грегор. – Я возражаю против самого дела. – Он мог сказать это Эссексу, потому что его больше не подавляло ироническое отношение Эссекса ко всему окружающему. Эссекс выступал здесь в новой роли. Теперь они находились среди людей, которые в конечном счете должны были выиграть или пострадать от их миссии; им уже не нужно было изо дня в день добиваться различных встреч и совещаний, но зато перед ними была та живая действительность, которую они хотели подчинить своим планам; и, наблюдая картину полного упадка, невежества, коррупции и нищеты, они должны были принять на себя ответственность за все это. В такой обстановке повадки Эссекса теряли значение. В такой обстановке ответственность Мак-Грегора удваивалась, утраивалась, от него требовалось бесконечно больше решимости, и при этом задача его становилась еще более сложной. Кроме того, к нему возвращалось давнее презрение, презрение ко всему, что было здесь, в стенах посольства. Он боролся с этим, как с чем-то неразумным, и в то же время ловил себя, например, на мысли, что сегодняшний носильщик стоит гораздо большего, чем любой из тех людей, которые могли бы встретиться ему в посольстве. Кто из англичан был бы способен проклинать с такой силой и с такой сознательной ненавистью? Мысль эта была настолько необычна, что Мак-Грегор стал гнать ее от себя, опасаясь, как бы это не завело его слишком далеко. Теперь, когда они очутились в Иране, слишком многое зависело от него в этой миссии, и он не хотел, чтобы его предубеждение влияло на ход дела. Но в двух вещах он был уверен: Эссекс уже не сможет забрать его в руки, и тут, в Иране, он постарается настоять на своем. Пока Мак-Грегор думал обо всем этом, Эссекс выслушивал поучения Пикеринга.

– Понять эту страну очень просто, – говорил Пикеринг. – Надо только приглядеться к тому, что сделал для нее Реза-шах. Он поставил Иран на ноги. Вы знаете, он ведь был простым армейским майором, когда возглавил восстание против династии Каджаров, но ему можно простить, что он самозванно провозгласил себя шахом. Просто поразительно, как ловко он это устроил!

– Повидимому, за ним стояла армия, – сказал Эссекс. – А когда армия на твоей стороне, можно достигнуть чего угодно. Ведь он, кажется, служил в русской казачьей сотне?

– Да, в персидской сотне Ляхова. Они прошли обучение русских, – ответил Пикеринг. – В свое время это была лучшая воинская часть. Но все равно, задача Реза оказалась не из легких. Страна была поражена коррупцией, повсюду вспыхивали мятежи. Положение было опасное, тем более, что у русских только что произошла революция. Ираном правил шах Ахмед из династии Каджаров, который распродавал страну оптом и в розницу любым иностранцам, желавшим купить ее: предоставлял концессии на постройку дорог, на табачные плантации, на разведку нефти, – на все, что только можно было продать. К несчастью для себя, он заключил с нами договор, который прикончил всю эту коммерцию. Договор был неправильно истолкован муллами и торговцами, и они подняли восстание. Реза воспользовался случаем, и вскоре за ним пошла вся страна. Он начал с того, что добился сначала поста военного министра, потом премьера. Шах Ахмед понял, чем это ему грозит, и покинул страну. Тогда Реза объявил себя шахом. Это было в 1925 году. До его прихода к власти вся страна представляла собой непокорную шайку грабителей – помещиков, конкурирующих торговцев, жуликов-мулл. Это даже нельзя было назвать нацией. Слишком много подкупа, слишком много враждующих между собой племен: курды, луры, бахтиары, кашкайцы, туркмены – все они совершали набеги и грабили, сколько им вздумается. Каково бы ни было центральное правительство, они с ним не считались. Реза первым делом выступил со своей армией против них и расправился с ними как следует. Он разгромил наиболее враждебно настроенные кланы, прогнал старых военных вождей и некоторых даже увел в качестве заложников на случай набегов. Он сломил их верхушку и заставил подчиняться своим указам. В первый раз за столетия – может быть, впервые после царствования Сасанидов или, по крайней мере, после шаха Аббаса – в стране образовалось нечто вроде единого государства. Затем Реза принялся за духовенство, за мулл. Народ здесь по преимуществу шииты, а шиитские муллы – самые зловредные.

– А я думал, что иранцы – мусульмане, – послышался голос Эссекса с тахты.

– Шииты – одна из сект ислама, – сказал Пикеринг. – В мусульманской религии две секты, вроде как у нас католики и протестанты. Арабы – сунниты, а иранцы – шииты. У шиитов больше обрядности, как у папистов.

– Вот бы Джону Асквиту послушать это, – сказал Эссекс Мак-Грегору. – Он воображает, что мусульмане слишком разумны, чтобы мириться с папизмом.

– Может быть, я привел не совсем удачное сравнение, – признался Пикеринг. – Тут все дело в обрядности и в вопросе о происхождении. Шииты претендуют на то, что они истинные наследники Магомета, так как происходят непосредственно от Али, двоюродного брата и зятя Магомета. А сунниты утверждают, что духовная власть не передается по наследству, а облекает избранника. Поэтому иранские шииты более фанатичны.